Фигерес встретил нас пятидесятиградусной жарой. Выйдя из автобуса, мы словно попали в духовку, поэтому первым делом решили освежиться в море. И оно оказалось восхитительным — чистым и студёным. Наши девчонки, не особо стесняясь мужского присутствия, переоделись в купальную униформу. Нам лишь оставалось последовать их примеру, поскольку кабинки для переодевания принципиально отсутствовали. Но уже в следующий момент я понял, что мы, по сравнению с отдыхающей публикой — сущие пуритане. Пляж буквально наводнили женские особи, у которых не хватило денег на лифчики. Для советских холостяков это, безусловно, явилось тяжким испытанием. Чтобы смыть с себя позор от соприкосновения с буржуазной действительностью, я рванулся к воде и там чуть не околел — навстречу мне из моря выплыла русалка. На ней, кроме следов юности, счастья и загара, имелись только трусики, да и те — не справлялись со своей задачей. Или, наоборот, слишком хорошо её выполняли.
Уроки Фигереса не прошли для Шуры даром, но понял он их как-то слишком прямолинейно. Когда мы собрались уходить, он решил помыться под бесплатным душем из пресной воды, расположенном здесь же, на пляже. Для этого он полностью разделся и стал тщательно скрести своё молодое тело. Не сомневаюсь, будь у него мыло, он воспользовался бы и им. Увлечённый осмыслением мужественного поступка друга, я не сразу заметил, что весь пляж буквально отвернулся от моря и теперь смотрел в сторону Шуры, приводящего в надлежащий порядок свои гениталии. Лица пассажиров в проезжавших по набережной автобусах тоже светились неподдельным интересом.
Потом мы погуляли по восхитительному курортному городку и провели половину дня в музее маэстро. Там было на что посмотреть. Говорят, Дали сам создал этот музей ещё при жизни, дав тем самым лишнее доказательство своего культа личности и сумасшествия в руки завистников. Но кто осмелится бросить в него камень? Ощущение того, что мы вошли внутрь одной из его сюрреалистических картин, не покидало нас ни на секунду. Каждым штрихом интерьера, каждым предметом он откровенно издевался над посетителями, но делал это мастерски и со вкусом. Быть обсмеянным, понимать это и получать от этого удовольствие — вот моё, оставшееся на всю жизнь, впечатление от музея.
Вернувшись в лагерь в потрепанном материальном состоянии, но превосходном расположении духа, мы застали там нового участника программы. Звали его Химун, и прибыл он на нашу голову с Алжира. Путешествие его в Испанию происходило не иначе как на верблюдах, потому что чем ещё можно объяснить явление Химуна народу за два дня до церемонии опускания занавеса? Он привез с собой барабан и великолепные туземные ритмы. «Гуру» смотрел на него с любовью и полными от слёз умиления глазами. Я представил вечерний концерт для дудочки с барабаном, и мне захотелось повеситься.
Концерт к счастью не состоялся. Вместо этого «Гуру» собрал нас на спальном чердаке, где заботливая Алисия наставила парафиновых свечей и зажгла их. Какие-то палочки, источавшие благовония, дымились тут же. Весь этот антураж служил предисловием к речи «Гуру». Умытый и причесанный в таком стиле, будто следующим пунктом повестки дня являлось его укладывание в гроб, он поведал нам об антропософии[4], как о единственно возможном способе выживания человечества, а себя назвал продолжателем дела самого Штейнера. В доказательство своих слов «Гуру» показал нам толстый гламурный журнал, где на обложке стоял он сам в обнимку с козой и смотрел вдаль из окна замка. Едва услышав о том, что у всей этой ерунды есть не только предводитель, но и теоретическая подоплёка, Шура оживился, поскольку любил всякие философские штучки за их оторванность от жизни и иммунодефицит по отношению к критике.
Разгорелся настоящий бой, в котором я помогал Шуре своим окрепшим английским, и антропософия бы потерпела самое унизительное за всю свою историю поражение, если бы не ультразвуковой женский визг, повисший над лагерем. Кричала Федерика, и было от чего. Она указывала пальцем на свою постель, где, грозно вращая мандибулами, восседали два тощих скорпиона. Еще парочка нашлась у меня, а на Шурином матраце развлекались любовными играми целых пять особей.
Повисшее гробовое молчание нарушил Августо. Он заявил, что скорпионы не опасны, и что по статистике только каждый тысячный умирает от их укусов. И вообще, мы все эти ночи спали с ними в обнимку. Химун поддержал его, рассказав, как умер один его знакомый, но исключительно потому, что оказался тысячным.