Уроки фантастики - Заметки критика

Тамарченко Евгений Уроки фантастики - Заметки критика

Е. ТАМАРЧЕНКО

УРОКИ ФАНТАСТИКИ

Заметки критика

Не ищите научного понятия о фантастике, то есть точного раскрытия ее сути, в словарях и энциклопедиях: его нет. Раскрыв соответствующую статью "Краткой литературной энциклопедии", читаем: "...метод... отображения жизни, использующий художественную форму-образ... в котором элементы реальности сочетаются несвойственным ей в принципе способом" (КЛЭ. М., 1971.-Т. 1). Или (в "Словаре литературоведческих терминов". М., 1974): "...мир причудливых представлений и образов, рожденных воображением на основе усвоенных ранее фактов реальной жизни". Но что фантастика отличается от действительности, можно знать и без словаря. Многое написано о научной фантастике, в особенности в послевоенные годы. Но об НФ, как правило, говорят, не ответив ясно, какова суть фантастики как фантастики, без видовых эпитетов. Не значит ли это ставить телегу впереди лошади? В целом в нашем литературоведении есть публицистическая критика современной НФ, часто яркая, история отечественной и, отчасти, иностранной фантастики, растущая библиография. Есть ценимые до всем мире исследования М. М. Бахтина о Рабле и Достоевском (создателе "фантастического" реализма), А. Ф. Лосева в области мифологии, В. Я. Проппа о сказке. Но ни в нашей, ни в мировой науке проблема фантастики не поставлена в достаточной мере теоретически. Не потому ли обычно без слова "фантастика" и обходятся первоклассные исследователи ее граничных явлений и предистоков? Приращение понятия о фантастике идет в основном через анализ НФ, сегодня достаточно признанной и ценимой в ее достижениях. У нас есть интересные наблюдения в этой области Е. Брандиса, А. Бритикова, Вл. Гакова, Ю. Кагарлицкого, В. Ревича, Ю. Смелкова, А. Урбана и других авторов. Сделаем первые шаги к понятию о фантастике также через НФ, однако со своей, более общей целью. За последние пятнадцать лет в изучении НФ очевиден новый этап. Для нее предложены - пока, увы, в основном на Западе - солидно разработанные концепции, множатся специальные научно-критические журналы и созданы первые энциклопедии (наиболее яркая - авторами основных стран английского языка во главе с П. Никколсом). Но отсутствие обобщающего понятия о фантастике сказывается и сегодня. "Что такое фантастика" представляют по-прежнему либо интуитивно ясным, либо слишком сложным вопросом (что, в конце концов, очень близко). Но это значит, что и новые подходы к научной фантастике вряд ли достаточны для нее (поскольку нельзя понять часть вне точных рамок целого). Эту неудовлетворительность нетрудно было бы выявить обычным способом критики, через анализ противоречий и несоответствий предмету. Но критика, которая только разрушает" в сложных случаях неоправданна. Будем исходить из того, что и за частными, но удачными мыслями находится, пусть неявно для самих авторов, верное восприятие природы фантастики. Существующие выводы механически или эклектически несоединимы. Но, выразив неявное в ясном понятии, мы и получим тот центр, к которому незримо сходятся радиусы сегодняшних представлений. Конечно, чтобы найти, нужно знать, что ищешь. У нас есть такое предположение о сути фантастики. Предпосылкой, скрытой за лучшими теоретическими суждениями, является принцип границы. Ф. М. Достоевский писал: "Нам знакомо одно лишь насущное видимо текущее, да и то по наглядке, а концы и начала - это все еще пока для человека фантастическое". В области фантастического действительно сходятся истоки и цели вещей и без опосредований, впрямую встречаются всевозможные крайности. А крайности и есть ограничивающие, предельные явления жизни и духа. Действие происходит обычно "на краю света" (Г. Гуревич), а в основе образа лежит "противоречие возможного и невозможного" (КЛЭ, статья "Фантастика"). Но, впрочем, это может быть и любое другое противоречие, например будущего и прошлого. А "край", если его понимать не буквально, а широко, есть граница, где и сходятся противоречия, и тогда это нечто самое важное как в фантастике, так и для ее научного понимания. Уже в названии жанра обнаруживается встреча в НФ "двух культур" - естественнонаучной и гуманитарной, значительно разделившихся в нашем веке. Для Тодора Цветанова (Франция) фантастическое в литературе предполагает заложенную в тексте возможность взаимоисключающих объяснений художественного события: как вызванного естественными либо, напротив, сверхъестественными причинами. Когда про-зведение вызывает такие колебания восприятия, перед нами, по Цветанову, фантастическое произведение. Дарко Сувин (Канада) определяет НФ (science fiction) как литературу "познавательного остранения", где познание сближается с наукой (science), а "остранение" - с природой художественного слова (fiction). Центральное при этом понятие "остранения" подразумевает, по искусствоведческой традиции, резкий сдвиг, создаваемый художником в передаче привычного и знакомого - "искусство делать привычные вещи странными", как говорил Новалис, немецкий романтик. Роберт Скоулз (США) дополнил эту концепцию мыслью об эпохах, в которые человек начинает сознавать себя частью космоса и которые способствуют поэтому росту возможностей и престижа фантастики. У нас ту же идею самостоятельно развивает Т. Чернышева. Но приобщение к космосу как историческое и психологическое событие и означает переход к существованию на границе, как бы "на пороге" бескрайней вселенной. И исторические эпохи такого рода внутренне переломны, революционны, или же пограничны. Гэри К. Вулф (США) проанализировал некоторые основные образы научной фантастики (межпланетный корабль, робот-гуманоид, город будущего), чтобы показать, что они содержат в себе встречу известного и неизвестного, человеческого и механического, обжитого и чуждого. Дж. Хантингтон (США) говорил о "парадоксе свободы и необходимости", который представляет наука, и прежде всего в научной фантастике. Если наука привычно есть осознание естественной принудительности законов природы и позволяющее опираться на них в человеческих целях, то в НФ она орудие и символ свободы человека, почти беспредельной. Это - важный и специфический случай сдвига границы между крайностями в НФ: в единстве противоречия свободы и необходимости акцент переносится "влево" и падает на "свободу". Сопоставим с этим мнение Д. С. Лихачева по поводу сказки. Первичное ее свойство - "отсутствие сопротивления среды, постоянное преодоление законов природы...". Чтобы объяснить эту внутреннюю свободу сказки, и понадобилось все ее "техническое вооружение": волшебные предметы, помощные звери... колдовство и пр.". Но это - относительно позднее по происхождению и только частичное объяснение органики сказки. "Колдовство не "покрывает", не объясняет собой всех чудес сказки. Все эти шапки-невидимки и ковры-самолеты - "малы" сказке". И советский, и американский ученый указывают, собственно, на общую особенность всякой фантастики. Фантастическое начинается на границе законов природы, и фантастика существует постольку, поскольку она выходит за эти границы и не покрывается логической мотивацией и объяснением. Марк Анжено (Канада) вскрывает, как мы бы выразились, пограничную природу значения в фантастических текстах. Они строятся, постепенно вводя читателя в неизвестную ему, в особенности вначале, область терминов, понятий и ценностей нового и иного мира, языка, мышления. П. Никколс не считает возможным дать НФ единое определение, но полагает, что ближе всего к ее сути сквозная для научной фантастики идея - образ открытия, "концептуального прорыва" на новые уровни познания и оценки. Это и иллюстрируется в тексте "Энциклопедии научной фантастики" средневековой гравюрой. Странник, достигнув края земли, заглядывает за грань неба и с изумлением видит скрытые там колоссальные механизмы, движущие небесные сферы. Но довольно примеров. Ведь цель не в них: достаточно продемонстрировать общий принцип. Впрочем, примеры показывают, хотя бы отчасти, характер и уровень поисков в эстетическом познании научной фантастики. Внешне это пестрая и несогласованная картина. Внутренне в ней обнаруживаются общие основания. Важнейшее из них - принцип границы. Граница, в конечном счете, есть точка, где неразличимо сливаются и (или) неслиянно и нераздельно присутствуют разграничиваемые области и противоречия. Воспользуемся наглядным примером. Разделим чистый лист какой-то чертой, "границей", на две части. Они могут различаться как правое и левое, верх и низ, плюс и минус и в любых иных отношениях и значениях. Важно следующее: линия границы будет единственным местом, где "правое" и "левое", "плюс" и "минус", "верх" и "низ" и т. д. неразличимо сольются - либо, если мы внутренне продолжим их различать, будут как бы духовно присутствовать в этой линии, не занимая пространства (кроме ее протяженности). Что и значит - "неслиянно и нераздельно" присутствовать. Но разделим наш лист еще одной чертой, которая пересечет первую. Местом пересечения и будет точка - вполне беспространственная, лишенная и протяженности, граница границ. Это и есть средокрестие противоречий, любых, как угодно разделяемых областей - ведь через точку можно провести неограниченное множество линий, делящих наше поле (а если границей сделать плоскость, то сферу) в бесконечности объективных и заранее условленных отношений - пространственных, ценностных, смысловых. Такова модель - очень грубая, но доступная, так сказать, ощупыванию. Фантастика (и в первую очередь современная) представляет культурное, логическое и образное единство, во всех планах переломное, переходное, находящееся в спорах с самим собой. Конечно, в широком смысле принцип границы есть общее условие жизни духа. В каждом явлении культуры налицо внутренние противоречия, переходность и устремленность за собственные пределы. Но в фантастике эти черты выступают в концентрированной, центральной и всеобъемлющей форме. В пограничности - природа фантастики, как внутренняя ее суть, так и характерные внешние признаки. Фантастика той или иной эпохи есть средоточие ее противоречий: общественно-исторических и культурных, познавательных - научных и философских, личностных, эстетических (ибо она использует традиционные для искусства темы и средства вместе с такими, которые эпохой считаются лежащими за пределами искусства). Фантастика и ее художественный мир являются границей границ в культуре конкретного времени. Этой особенностью и вызваны чудеса и странности внутрифантастического времени и пространства. Ведь граница границ есть такая точка, которая, будучи внепространственной, то есть не имея размеров, включает в себя буквально все. Пространственно-временные особенности, связанные с "границей границ", и есть то, что известно и прежде всего возникает в сознании под именем "фантастического". Это во многом внешнее (ибо пространство связано с формой), но значительное для фантастики измерение. Оно целиком охватывает историческую совокупность явлений искусства, заслуживающих, с сегодняшней точки зрения, слова "фантастика". Фантастическому как общей черте мифа, сказки, религии, научной фантастики можно дать пусть формальное, но точное определение. Фантастическое есть "все во всем". Таково понятие его, краткое и ни на что постороннее не ссылающееся. Оно указывает, что фантастика - "мир без дистанций", не знающий пространственно-временных барьеров и запретов реальности, ее непроницаемых масс и непроходимых пустот; что здесь допустимы мгновенные внешние и внутренние контакты - перемещения быстрее света, телепатия, телекинез, превращение существ и явлений друг в друга и во что угодно словом, бесконечные переливы "всего" во "все". Правило "все во всем" давно установлено для мифа его исследователями. Но это как раз черта, которая объединяет миф и иного рода фантастику, выступая в качестве общего знаменателя фантастического. Она связывает типы фантастики, все же остальное их разделяет. Таким образом, правило, найденное как характеристика мифа, есть отличительная черта не какого-то отдельного вида, а фантастического как рода искусства. Это, если угодно, абстракция, но обязательная для понимания границ фантастического и наполняющаяся различным содержанием в каждом из его типов. Как известно, с исторической точки зрения миф - это не фантастика. Различие ясно: в миф верят, "в нем живут" (С. Аверинцев). Но, тем не менее, есть любопытная особенность, сближающая современную фантастику с мифом и отделяющая ее от реалистической классики. Мы сопереживаем героям последней, сознавая, однако, что между их и нашим миром пролегает невидимая граница, отделяющая искусство от жизни. Этого рода внутренняя граница в мифе отсутствует, а в современной научной фантастике сильно ослаблена. В НФ определенных исторических периодов, впрочем, кратких - и очень порой экстравагантной НФ, - это тончайшая грань для вполне возможного. Отсюда и сегодня наличие Множества маленьких дон-кихотов своего рода, активно пересекающих рампу научной фантастики с мечом в руках и Переносящих ее методы и ее персонажей в жизнь. Эстетические барьеры между литературой и жизнью вообще ослабляются в определенные исторические периоды. Условно говоря, это периоды "бури и натиска", т. е. высокой социальной активности, и моменты встречи этой активности с социальной реакцией - как героические, так и элегические (остаточные явления и формы общественного подъема). В литературе это этапы предромантизма и романтизма, порывы и целые эпохи революционной романтики (Чернышевский в России) и т. д. В подобные времена романтические герои (Карл Моор, Чайльд Гарольд, Вертер, Печорин) и в чем-то родственные им герои утопически-просветительской мечты и действия (Рахметов) оказывают колоссальное формообразующее влияние на самую жизнь-литература стимулирует кристаллизацию аналогичного своим персонажам социального типа. Нетрудно заметить, что подобные этапы культуры и порождаемые ими литературные образы человека связаны с эстетикой фантастического, т. е. идеально-предельного. Строго реалистический художественный тип - например Обломов - может отражать огромные пласты национальной культуры и общечеловеческого содержания жизни, но сознательно подражать Обломову найдется гораздо меньше охотников, чем, скажем, Гамлету. Впрочем, и собственно шекспировский Гамлет, критически к себе относящийся и сурово освещенный автором, толстый и задыхающийся, также не мог стать источником волны европейского "гамлетизма". Понадобилась глубокая перестройка, идеализация и упрощение образа средствами романтического сознания, чтобы в жизни смогли появляться поколения "гамлетов". В реалистическом образе необходимо хотя бы зерно романтической или просветительской идеализации, чтобы у реальных людей появилось желание ему уподобиться. Сошлемся на "Татьяны милый идеал" или Наташу Ростову. Можно утверждать, что перенесение героев и методов литературы в жизнь всегда стимулируется, скрыто либо явственно, эстетикой фантастического- исключительного и пограничного. Сегодня дистанцию между реальным и нереальным во многом ослабила сама жизнь: то, что было немыслимым еще вчера, ожидает нас за каждым углом. Но есть и внутренние силы в новейшей фантастике, вовлекающие в ее мир некритически чувствующего человека с большей непосредственностью, чем это имеет место в смягченных многовековой традицией эстетического барьера типах литературы, Тонко балансируя на грани достоверного (целиком иллюзорной в конечном счете), мастера НФ создают и между полюсами вероятного и невероятного вольтову дугу особого рода; она способна опалять слабые крылья. Служит она, конечно, в лучших произведениях не прекрасным снам, а тем же старым и вечно привлекательным целям действительности, которым посвящено искусство как таковое, Но осознать специфику фантастической иллюзии важно. До сих пор об НФ говорят иногда как о "новой мифологии", так или иначе объясняемой, оправдываемой или развенчиваемой. Это понимание не согласуется с истиной по двум причинам. Одна (если передать по-своему мысль, высказанную писателем Робертом Конквестом): в центре НФ - историческое, без конца обновляющееся, переломное время. Миф же, при всем своем бурном кипении и протеизме, связан со статикой вечности. Другая причина - описанная особая напряженность художественной иллюзии. Последняя говорит нам немало о внутренней природе фантастики - навязчивости ее кошмаров и труднопреодолимости влекущих миражей. Вообще говоря, на "границе границ" и это, и другие свойства искусства - его родовые особенности - получают самое острое выражение, как бы гиперболизируются. Тем не менее "новая мифология" не возникает и на границах НФ или бурно развивающейся современной науки. Те, кто так думают, не учитывают существенного различия между суевериями и мифом. Суеверия - плод невоспитанного чувства и поверхностно увлекающегося ума, миф же - явление глубокое, по-своему очень ответственное и серьезное. Поэтому, при всем сказанном, смысл и диалектика мифа - не просто исходные и наивные в своей мудрости формы сознания, оставленные человечеством в прошлом. Они сохраняются на определенных условиях в сердцевине последующих стадиальных типов фантастики, в том числе и научной, нисколько не превращая последнюю в новую мифологию. Миф как бы возрождается в лоне иных, неведомых ему форм фантастики, вступая с ними в глубокие смысловые связи. НФ сохраняет в себе в качестве живых элементов всю перспективу предшествующих родственных форм в их внутренних масштабах и логике, но помещая их в новые исторические и эстетические рамки отсчета. На ее собственной художественной основе в НФ функционирует не только миф, но и сказка, былички, чудесное и сверхъестественное примитивных и высших религий, готический роман, просветительская сатира, романтическая ирония словом, звенья ее родословной до самых древних, .сегодня, возможно, уже (или еще) не различаемых наукой по именам. Вернемся к нашей модели. Если в центре ее сосуществуют "нераздельно и неслиянно" такие противоречия, как "плюс" и "минус", "верх" и "низ", "правое" и "левое", то они, конечно, вступают в этом внеразмерном и всеобъемлющем мире в отношение логической оппозиции - но не более. Но, если ввести в тот же "мир без дистанций" идеи, художественно оформленные как чьи-то личностные высказывания-поступки, или же поступки-высказывания, связанные с прояснением жизни и ее смысла, - тогда эти герои-идеи окажутся в отношениях живого и страстного диалога. Вопросы диалогического бытия слова глубоко разработаны философами нашего века. На Западе пионером был Мартин Вубер. В области слова художественного приоритет во всех смыслах принадлежит М. М. Бахтину. Первая часть сформулированного выше закона границы говорит об отождествлении на последней явлений мира ("все во всем"), вторая о сосуществовании и диалоге, идей и личностно воплощенного слова, также возможном и осуществимом лишь "на границе". Самим единством определения указывается коренное родство фантастики с обширной сегодня сферой реалистического художественного слова - так называемым "фантастическим" реализмом (термин, как известно, введен Достоевским). Как объяснить это родство? Пространственно-временная форма в фантастике, призрачна; ведь это мир внепространственный, отчего в нем все и перетекает друг в друга. Стихия эта в ходе своего исторического развития и смысловых углублений способна, видимо, к историческому миметизму своего рода. Она способна и склонна воспринимать те формы пространственно-временного образа мира, которые характерны для данной эпохи. Если образ мира, присущий определенному времени, внутренне фантастичен - как, скажем, в средневековье, - картина мироздания окажется фантастической по форме, как и по сути. Но если господствующие представления о мире реалистичны - как было в середине прошлого века, - то усиливавшаяся на исходе этого периода фантастическая тенденция могла приобрести - и приобрела - внешние пространственно-временные реалистические черты. Таков был, по-видимому, один из стимулов новаторства Достоевского. Художник этот ориентировался на два различных эстетических требования, две традиции, до него и после него не встречавшихся с такой силой и почти что равновесомо в органически цельном творчестве. Одна была постулатом безусловного и детального реализма, исключительно влиятельного и процветавшего в это время. Другую традицию Достоевский почерпнул наиболее непосредственно из новозаветного слова, ибо в Новом завете впервые и с наибольшей глубиной дана была (и задана) европейской культуре пограничная (трансцедентная в данном случае) установка слова и образа человека, как и сама идея-образ личностно воплощенного слова (герой-идея). Важно отметить, что Достоевский воспринял и развил в своем творчестве новозаветную традицию структурно - то есть как особую установку слова и принципы бытия образов, - а не только тематически (как было, в частности, со Львом Толстым). Конечно, Достоевский так или иначе использовал и родственные новозаветной традиции или смежные с ней достижения и формы иных жанров, фольклорных и чисто литературных, но это уже внутренние вопросы творчества Достоевского, нас здесь не занимающие. Для нас важно подчеркнуть у него синтез реалистической имитации жизни в ее пространственно-временной повседневности и даже будничности с внутренне противоречащей этим принципам пограничной установкой слова и образа, присущей фантастике. Сам Достоевский хорошо сознавал необычность и своеобразие своего реализма, видели это и современники. Правда, чаще поверхностно и враждебно: бросалась в глаза сквозившая сквозь реалистическую задачу фантастическая суть его мира, и это оценивалось как недостаток. И сегодня есть достаточно талантливые и интересные представители "фантастического" (или, что в сущности близко, "магического") реализма например в латиноамериканской литературе. Но реализм этой линии прямо сближен с фантастикой; он, можно сказать, осознал свое родство и происхождение, не стесняется их и находит естественными. Не утрачена и традиция более строгого и выдержанного сочетания внутренней фантастичности с реализмом, стремящаяся не оторваться от пространственно-временной реалистической почвы. Тенденция эта в последние годы, как это, быть может, ни удивительно, нашла очень яркое воплощение в североамериканском романе, в котором происходят процессы заметной "русификации". Сошлюсь на переведенные у нас романы Дж. Гарднера "Осенний свет", Уильяма Стайрона "И поджег этот дом" и Роберта Стоуна "Флаг на заре". Вообще литературоведы находят, что "отражение жизни в "формах самой жизни", "детерминирование характеров обстоятельствами", столь обязательное в творчестве классиков реализма, сегодня все больше трансформируется, и картина мира или изображение жизней отдельных людей все чаще выступает в условных формах структур символических и фантастических (или и тех и других одновременно)" (Ивашева Н. На пороге XXI века: О новых формах реализма в литературе Запада. - Литературное обозрение, 1986.-№ 3). Кстати, что такое символ? На это нетрудно ответить, определив фантастическое. Символ - часть фантастического "всего во всем", или столь же фантастической "нераздельности-неслиянности", но такая выразительная и яркая, нередко центральная по смыслу часть, которая концентрирует в себе содержание целого. Символы так же древни, как фантастическое, то есть древни как мышление в его истоках. Так, тотемный зверь или растение, родоначальники племени в его представлениях, есть и символы племени, его культуры, ключ к пониманию места племени во вселенной. Символы - основное художественное средство фантастики, узлы сосредоточения ее смыслов. С полной символико-фантастической откровенностью и не менее ярко, чем в сюжетных формах, диалог героев-идей и преломленная в самой острой злободневности тематика "вечных вопросов" звучат сегодня в НФ. Сошлюсь на творчество Урсулы Ле Гуин, Филиппа К. Дика, Томаса Диша, Станислава Лема, братьев Стругацких. Если упоминать единичные великолепные произведения разных авторов, перечень будет долгим. Кратко коснувшись "фантастического" реализма в литературе, скажем несколько слов о возможностях этого метода в театре и кинематографе. Родоначальником такой драмы, где сквозь реальность просвечивает фантастика, фантастические образы могут прямо являться на сцену, а суть произведения - в мировоззренческом диалоге, был если не Шекспир (у него эта драматургия в зародыше), и не Кальдерон (имеющий к ней определенное отношение) - то, во всяком случае, поздний немецкий романтик Генрих фон Клейст. Его, кстати, любят сопоставлять в различных, скорее частных, отношениях с Достоевским. Сегодня диалогическая в основе драма занимает на мировой сцене большое (если не основное) место. В кинодраматургии подобного рода элементы и суть фантастики более откровенны, поскольку здесь больше связи с природой и возможностями кинематографа. В качестве примера, хорошо известного нашему зрителю, назову "Земляничную поляну" Бергмана; можно бы указать и более яркие. Но все же элемент наглядности в кино, и в особенности в театре, где выше степень материализации образа, приземляет и огрубляет фантастическую стихию. В слове для нее несравненно больше возможностей. Поэтому так и затруднена, если не принципиально недостижима, достойная экранизация и театрализация высокой фантастики и Достоевского. Но область литературных жанров, связанных с принципом границы, шире, чем философско-диалогическая фантастика и фантастический реализм. И то, и другое течение впадает в литературу "основного потока" не только своими достижениями (выдающиеся творения в любой области редки), но, так сказать, жанровыми притязаниями, внутренней заявкой на высоту, связанной с характером жанра. Большую часть спектра фантастики и полуфантастики занимают их массовые низовые формы, или паралитература. Термин предложили французы, греческое "пара" означает "около", "помимо" и "взамен" литературы подлинной и вносит оттенки паразитизма и противостояния по отношению к этой последней. С паралитературой связывают огрубленные и клишированные по сюжетам и типам героев разновидности самой фантастики (космический вестерн, популярную на Западе разновидность фэнтези "колдовство и меч"), авантюрный и близкий к нему "скандальный роман", вроде сочинений Гаральда Роббинса, классический и модифицированный вестерн, шпионский роман, детектив с его разветвлениями и некоторые другие. Паралитература, несмотря на свою вульгарность и причастность к антигуманным и лживым Политико-идеологическим установкам, относится к семейству жанров, сердцевину которого составляет явление фантастического, а оно, по существу, незаменимо и плодотворно. Паралитература, что очевидно, по-своему фантастична (в данном случае я имею в виду не ее фальшь, но обычные родовые свойства фантастики). Она, так сказать, "полуфантастична" - столь высока в ней жанровая степень невероятного и с трудом допустимого, заметно превосходящая реалистические каноны условности. Поэтому в ней также очень существенна художественная задача создания иллюзии достоверности. Исходя из того, на каком уровне задача решается, можно судить о профессионализме автора, степени его одаренности и, что важнее всего, его отношении к истине. Ведь отношение это способно проявляться в фантастике и полуфантастике в не меньшей степени, чем в реализме традиционного типа. Поскольку термин "реализм" многосмысленен, оговоримся, что, употребляя его, мы имеем в виду пространственно-временные формы действительности, через которые передается - и не может иначе передаваться в определенные исторические периоды - суть современности. Но есть другие времена, в которые эта суть может быть выражена столь же хорошо, или даже лучше, через фантастику. Что касается низовых жанров, по-своему ограниченных в наше время, то и они иногда, в руках верного им и правде талантливого художника, способны подниматься над рамками "пара" и входить в просто литературу. Таков (в разной степени) детектив американцев Раймонда Чандлера и Дэшила Хэммета, англичанина Джулиана Саймонса, австралийца Артура Апфилда, француза Жоржа Сименона. Некогда низовые жанры находились вне круга официальной культуры классовых обществ, выражая дух и чаяния народа, и были, по сути, противопоставлены официальной культуре. Развитие капиталистической цивилизации втянуло их в свою орбиту и извратило. Не только в том содержании, которое можно извлечь из текста, но и в самой структуре своей - особенностях строения и внутреннем духе - жанры массовой литературы отразили атмосферу и тип нового общества и были объективно поставлены на службу его интересам. Во многом, но не во всем. Ведь и в изуродованном виде они сохранили, а может быть, и приумножили свою популярность. Детективы, к примеру, охотно читает значительная часть образованной и просвещенной верхушки, хотя не все любят в этом признаваться. Конечно, в основном паралитература рассчитана на некритическую и оболваненную массу читателей, и она способна вовлекать их в свой мир, подменяя реальность, решительнее и глубже, чем значительная художественная фантастика (поскольку в последней действуют высокие эстетические, этические и интеллектуальные нормы), Но истоки массовой популярности, тем не менее, более существенны, чем сама по себе стандартизованная и подогнанная к грубым вкусам идеология и отравленная социальная атмосфера. Капиталистическое общество эксплуатирует те до сих пор живые элементы старинной народной идеологии, которые сохранила я донесла до сегодняшнего дня душа низовых жанров, их сердцевинная художественная логика. В этом секрет притягательности паралитературы. При наличии в книгах голых клише официальной идеологии, не внедренных в фундамент древнего жанра, пусть и переориентированного в духе времени, - их, поверьте, никто не читал бы, даже самая одураченная и темная масса. Ведь не читает же она запоем передовицы в официозных газетах. Что сердцевина низовых жанров - начало живое, видно и из того, что они органически переплетаются с высокой фантастикой и родственным ей реализмом. Использовал же Достоевский в пяти своих великих романах приемы, типы героев и целые сюжетные линии романа бульварного, детективного, мелодрамы. Аналогичным переплетением жанровых элементов отмечены шедевры фантастики. Чтобы понять скрытые корни паралитературы, вглядимся в отношение в фантастике двух начал: рационально-логического и эмоционально-интуитивного и волевого. В фантастике, сравнительно с реализмом, эти стихии присутствуют в почти чистом виде. Здесь очень мало воплощена в слове материальная и вещественная природа реальности и явственнее проступают духовные цели и силы. Немецкие исследователи, говоря о фантастике, отмечают в ней "пространство и время желания" (Wunschraum und Wunschzeit). Действительно, фантастика с древности и поныне - страна желаний. Но это значит, что в ней неразрывны две стороны любого желания - влечение и отталкивание. Желание по природе двойственно: самое притягательное, интимно и неудержимо влекущее явно и тайно переплетается и граничит в нем с ужасами и кошмарами жизни. Такова и утопически-антиутопическая природа фантастики. Развитый фантастический образ и жанр двулики. Даже глубокую и убедительную утопию обегают по краям призрачные тени опасений, сомнений, страхов; в истинной антиутопии, очень мрачной, обычно прямо или приглушенно сказывается надежда. Но фантастика - не только страна желаний. Это область их осмысления выбора, а значит, стремящейся мотивировать и логически оправдать желание рациональности. Противоречивость эмоции рождает взаимоисключающие рациональные построения. Логика современной фантастики, имеющая истоки далеко в прошлом, есть логика личностного и социального противоречия, колебания, выбора. Это поясняет сущностные (в отличие от исторических и тематических) отношения фантастики и науки. Наука - система, продиктованная реальностью и развивающаяся так, чтобы исключать внутренние противоречия; в этом характерная особенность прогресса науки. Противоречие здесь - ошибка, хотя на своих границах классическая наука и встретилась с неустранимыми противоречиями (в физике микро- и мегамира). Фантастика же противоречиями питается и живет, они воплощение ее сути. Как же понимать до сих пор спорный термин "наука" в жанровом названии научной фантастики? Наиболее удачное обозначение для жанра нашли итальянцы: fantaszienza, то есть "фантастическая наука". Fantaszienza нарушает любые ограничения и табу науки, от запрета на сверхсветовые скорости, левитацию и телекинез до закона сохранения энергии в его логической форме, Единственное основание при этом - так требуется, следовательно, да будет. И речь идет в первую очередь не о субъективизме авторов и потребностях конкретных сюжетов, но о сокровенных общечелове-ческих чаяниях и страхах, воплощенных в фантастике. Они двигатель fantaszienza'ы, изнутри оформляющее ее начало. Интуитивное и волевое (то есть коллективно и личностно волевое) в фантастике и вправду начало, оно сущностно предшествует рациональному и преобладает над ним. Мотивировки желания и поступка оказываются на поверку псевдомотивировками, логические доказательства и оправдания не покрывают объема внутренних устремлении и выстраиваются в отношении к ним как бы постфактум. В конечном счете выбор героя, бьющегося над "за" и "против", решается вопреки рационально безукоризненным рассуждениям, над рамками однозначной логики - неудержимым, все более раскалявшимся в ходе действия духовным порывом. Так Румата, герой Стругацких (в романе "Трудно быть богом"), поступает алогически, но зато вполне человечески. Это показывает, что видеть сущность фантастики в "познавательном остранении", в общем, наивно. Так можно определять цели просветительной по духу дидактики и сатиры: у Свифта, Вольтера, в наше время у Брехта. Но и у великих просветителей собственная фантастика расходилась с учительной позицией и возможностями: она была богаче и плодотворнее "познавательного остранения". А теперь бросим взгляд, исходя из отношений в фантастике ratio и intuito, на классический детектив. Это - простейшая, наглядная и во многом исходная модель паралитературы. Сама форма детектива - порождение мира напуганного, стоящего перед возможностью ежесекундно готовых вторгнуться в жизнь кошмаров; не случайно его классиком-основателем и стал Эдгар По. Прежде всего это мир в миниатюре. В отеле или аналогичном месте, нередко изолированном обстоятельствами от остальной вселенной (отрезанный снегопадом загородный дом, корабль, поезд), собраны люди каких угодно слоев общества, профессий и судеб. Это - маскарад, ибо до развязки неясны истинные лица участников. Совершается убийство (цепь убийств), но вмешивается герой-расследователь и действователь, и в мир из кошмара и хаоса возвращаются гармония и порядок. Такова утопически-антиутопическая основа, роднящая детектив с фантастикой. Но фантастика несравненно свободнее в построении и выборе своих сюжетов, схема же детектива жестко закреплена: от мрака к свету в рамках определенных правил. Напомним и сказочную неуязвимость героя-сыщика, по существу, почти каждый раз убиваемого, но вновь воскресающего, чтобы кочевать из произведения в произведение. Подчеркнем характерную логику выбора и колебания: здесь она - перебор и отбрасывание версий. Французского исследователя Режи Мессака это заставило подозревать в детективе прямое воздействие века науки, что такого же рода ошибка, как буквальное понимание научности НФ. В тех или иных жанровых вариантах суть фантастики и основные ее черты относятся и к полуфантастике. Родство основ поясняет легкость сотрудничества различных элементов и уровней, множественность промежуточных и смежных образовании. У низовых и высоких жанров этого типа общее, и самое древнее, историческое начало. На определенном этапе средневековья они расходятся, чтобы в новое время и в новом виде получить возможность встречаться и оплодотворять друг друга. Фантастическое в основе художественное слово уходит в толщу архаических обрядов, верований и мифов, имевших темой вечное обновление природного цикла: умирающую и воскресающую природу, растерзываемого и возрождающегося бога природы - Осириса, Таммуза, Диониса и им подобных. В более примитивные и древние времена это был просто зверь, основной предмет охоты и поклонения племени. Миф постепенно уходил в прошлое, не умирая, однако, но образовывая незримый костяк, или внутреннюю форму шедших ему на смену или окружавших его ритуальных, фольклорных и полулитературных жанров - сказки, отчасти эпоса, народной комики. Рожденная в обряде и мифе духовная основа фольклорной, а позднее литературной фантастики и была первым выражением принципа "все во всем" и, прежде всего, непосредственной связи смерти и жизни как прообразов всякой позднейшей и просто более развитой антиутопии и утопии. Дальнейшая история этих тем и жанров в народных низах античности и средневековья получила у некоторых исследователей название "карнавальной культуры" (М. М. Бахтин; о "дионисовом карнавале" упоминал уже в начале века известный русский мыслитель и поэт В. Иванов, и, несколько позднее, тема разрабатывалась рядом западных авторов). Почему "карнавал"? Имеются в виду идеи вечной перелицовки жизни, ее торжества над смертью. праздничности, выражающей веру народа в его превосходство над силами угнетения, в "золотой век" счастья, равенства, изобилия. Поскольку представления эти противостояли официальной идеологии, они, в особенности после нескольких первых веков нашей эры, уходят в народные низы. В эпоху Возрождения "карнавальное" мировоззрение получает вновь возможность явиться на свет и оплодотворяет вершины ренессансного художественного слова - "высокой" и в то же время народной литературы и театра: романы Рабле и Сервантеса, "Похвалу глупости" Эразма Роттердамского, "Декамерон" Боккаччо, во многом драмы Шекспира и т. д. Представления эти и в дальнейшем продолжают взаимодействовать с линиями высокой литературы, обогащая их (М. М. Бахтин называет это процессами "карнавализации" литературы) - но уже не так явно и не с такой силой, как во времена Ренессанса. Однако у тех же процессов есть сторона, недостаточно осознанная и отмеченная. Наряду с обогащением снизу "большой" литературы шли процессы фальсификации и эксплуатации самих низовых жанров. Если в средние века и был возможен достаточно глубокий раздел между низовой и официальной культурой (хотя они соприкасались), то развитый капитализм с его идеологией и стандартами проникает почти во все сферы духовной жизни. Отсюда глубинная противоречивость паралитературы. Что касается высоких жанров фантастики и "фантастического" реализма, их развитие идет через древнее диалогическое слово, прямо занятое вопросами смысла жизни и выдвигавшее на первый план личностные начала ответственности, ценностного выбора и решения. Чтобы показать, как далеко в прошлое уходят эти явления, сошлюсь на замечательный "Разговор господина с рабом" в вавилонской литературе (около Х века до н. э.), далее, минуя многое, на ветхозаветную "Книгу Иова" и новозаветные произведения. Таким образом, различие между низовыми и высокими жанрами фантастического и близкого к нему слова есть не только социальное классовое различие, отношение между официально признанным и внеофициальным искусством. Это и содержательное различие. Низовые жанры связаны с жизнью "народного тела", высокие - с личностной и духовной жизнью. Это различие сохраняет значение и для нового времени. Паралитература в своих образах "массовидна" и ее герои, как правило (за исключением жанровых шедевров), неличностны. И не только потому, что в ней действуют правила новейшего идеологического клиширования, что она выражает запросы и духовный уровень однородной "массы", в капиталистическом обществе стремящейся (хотя и неспособной до конца) потеснить и заменить народ. Паралитература неличностна и генетически, по природе, ибо сохраняет на своих скрытых уровнях эстетику коллективности и собирательности художественного образа, созданную народом у истоков цивилизации. Из-за коренных различий высокие и низкие ветви жанрового семейства фантастики нельзя перевести на язык друг друга полностью, без остатка и без потерь. Состоя в отношениях взаимодополнения и сотрудничества, они отражают разные стороны единства жизни, в пределе неотождествимые. Поэтому столь неплодотворны попытки раскрыть роман Достоевского в понятиях карнавала. Главное в Достоевском - духовные поиски и решения - в этих понятиях без пародийного огрубления невыразимо. То же относится к высокой фантастике двух последних столетий. Высшие и низовые типы фантастики (и полуфантастики) неразрывны и сходны внутренне, но не более, чем Дон Кихот с Санчо Пансой - персонажи все же различные. Причем и в прошлом, и в наши дни тенденции, разводящие Дон Кихота и Санчо Пансу, противопоставлялись гораздо резче, чем в Ренессансе. Иными словами, есть смещающаяся шкала отношений низовых и высоких жанров этого рода, и их связи надо оценивать применительно к конкретной эпохе. В качестве решающего эстетического критерия при разграничении уровней выступают личностное начало и принцип диалога. Там, где этот принцип главенствует, несколько ограничивается и отходит на задний план роль внешнефантастического "всего во всем", то есть пространственно-временного протеизма фантастики, и первенство передается столь же фантастическому внутреннему сосуществованию и борьбе воплощенных идей, "неслиянных и нераздельных". Граница между духовными устремлениями и силами становится, в пределе, непереходимой, в то время как все, остающееся или, скорей, притворяющееся материально-пространственным, сохраняет свой призрачный протеизм, В более приземленных и лучше хранящих древнюю коллективную закваску жанрах господствуют до-личностные (а сегодня - и антиличностные) факторы и пространственно-временное тождество "всего" со "всем". В заключение этой темы перечислим сюжетно-содержательные категории, или главные жизненные узлы фантастического (и родственного ему) повествования. Это - открытие (пространственное, научное, философское, духовно-психологическое); приключение (в обычном смысле этого слова и как внутренний опыт и даже духовный эксперимент); преступление (в тех же планах, внешнем и внутреннем); исследование (научное, философское) и расследование (детективное); катастрофа (космическая, социальная, личностная); путешествие (пространственное и одновременна духовный поиск quest; традиционная сюжетная рамка для всех остальных категорий, или их связующая основа) - и ряд близких к ним, В зависимости от того, какой акцент получают эти сюжетные каркасы фантастики - "материальный" или духовный, - они и входят как составляющие в соответствующий жанровый уровень. Категории эти - как бы система кровеносных сосудов, питающих тело человека, но поддерживающих и обеспечивающих и его духовные силы. Мы слегка развернули огромный веер жанров "границы" с целью показать его своеобразие и единство. Когда его символический центр - фантастика исторически стала возможной как таковая? Когда она перестала быть скрытой сутью мифа или религии и художественно соотносимым с этой сутью литературным приемом? Не ранее Ренессанса, ибо в эту эпоху впервые сложились представления-образы реальности и истории, старому времени незнакомые. Фантастика и в принципе, и хронологически соотнесена с реальностью как историей, если же брать ее вне этого определяющего отношения, мы не сможем ее отделить от предшествующих форм и даже от лживых выдумок, с собственно фантастикою не связанных. Ведь, как заметил Гоголь, "нелепое, невероятное и неестественное еще не создает фантастического". Цивилизованная древность широко использовала фантастику как литературный прием. С его помощью либо усиливались эффекты народного "карнавального" юмора (так было в комедиях Аристофана и римских комедиографов), либо проявляло себя софистическое просвещение, отрицавшее миф, но не имевшее и твердой самостоятельной почвы (как у Лукиана), Фантастическое могло использоваться в качестве эффектного риторического средства (например, в цицероновском "Сновидении Сципиона"). Наконец, фантастика могла возникать, так сказать, наивнокогда автор был убежден, что его фантастические концепции носят ученый характер (таков диалог Плутарха "О лице, являющемся на сфере Луны"). Но собственно фантастика как нечто мыслимое лишь в оппозиции и вместе с действительностью, конечно, не была известна старому времени. Фантастика порождается реальностью и современностью и обращена к ним как метод их художественного раскрытия. Реализм акцентирует в своем предмете силы необходимости, фантастика - силы свободы. Ведь сама историческая реальность внутренне противоречива, альтернативна и полна нераскрытых возможностей. Реальное складывается так, а не иначе и выступает как нечто фактически данное в результате взаимодействия исторических противоречий. Но последние не исчерпываются тем комплексом фактов, в которые сложилась реальность. В ней были и другие возможности, иные пути развития, согласующиеся с общим вектором хода истории, но в данной исторической ситуации не раскрывшиеся. Ведь вектор сил не отменяет самого факта иных направлений своих составляющих, он просто их суммирует. В самой реальности нет ничего застывшего, в ней зреют и хранятся силы новые, трудно предвидимые, порою невероятные. Фантастика рассматривает человека, историю и природу в свете их нераскрывшихся альтернатив и до времени невыявившихся потенций. Поэтому, если угодно, и она реализм, но реализм невыявившегося, невероятного, неожиданного. Освещенная ее лучами, реальность раскрывается весьма глубоко, ибо это не столько солнечные, сколько рентгеновские лучи. Душа фантастического действительно обращена к "концам" и "началам" фактов, как это и понимал Достоевский. Как связаны исторически фантастика и наука? Это - большая тема, она касается так называемой технологической драмы, ныне переживаемой человечеством. Народ искони представлял вселенную в качестве единого организма, в котором нельзя затронуть ни одного звена без того, чтобы это не отозвалось в целом. У греков всеобщая связь символизировалась знаменитой гомеровской "Золотой цепью" - цепью бытия, опущенной Зевсом с небес на землю и отражающей в своих звеньях порядок и неразрывность жизни. Таких представлений не чужд ни один народ. Вспомним, как в "Слове о полку Игореве" природа реагирует затмением, криком зверей и птиц на дерзкую и ошибочную затею маленького удельного князя. Дело в том, что, по представлениям древности, физические явления и законы имели и этический смысл. Миром правила, сохраняя его устройство, Правда Дике, и ее нарушение было преступлением как естественной, так и нравственной нормы. Гераклит Эфесский писал: "Солнце не преступит положенной ему меры, иначе его настигнут Эринии, поборницы справедливости". Эти народные верования дожили до нашего времени. В "Тихом Доне" старик поучает молодых, следующих на войну: "Помните одно: хочешь живым быть, из смертного боя целым выйтить - надо человечью правду блюсть: чужого на войне не бери - раз... Женщин никак нельзя трогать. Вовсе никак! Не утерпишь - голову потеряешь или рану получишь, после вспопашишься, да поздно". Отказ от чужого и, главное, чужой женщины в условиях войны, разрешающей, казалось бы, все, и есть минимум правды - справедливости, обязательный, чтобы не навлечь на себя месть выводимого преступником из равновесия мира. Фантастика по природе отражает единство мира. Для нее подобная тематика органична и красной нитью проходит через ее историю и предысторию. Люди очень рано поняли, что одной искусной выдумки и умения (тэхне) мало, чтобы бросить вызов неизмеримо превосходящим силам природы, что необходимо соблюдать меру, иначе - гибель. Об этом говорит нам миф об Икаре, и его истина сохраняется при любом развитии производительных сил. Очень двойствен, полон внутренней напряженности и сомнений миф о Прометее. Сам образ титана, прародителя людей и их технической цивилизации, противоречив. Он мудр, но и дерзок до преступления, с богами состоит в коварной вражде-союзе. Прометей принес людям огонь и божественные ремесла, но стыд и правду, а значит, и способность жить сообща, им дал Зевс. Гордость возвышением человека, но и страх и трепет - вот полная картина мифа о Прометее. Сегодня человечество на горьком опыте сознает, что значит нарушать природный порядок и вести себя хищнически. Наукой в наши дни выдвинуто понятие экологического баланса, как бы возвращающее - на новом уровне - к древним народным поверьям. Ведь, будучи естественнонаучным понятием, оно имеет сильнейшие этические и эстетические подтексты и звучит в такой же мере научно, как и публицистически. Народный синкретизм понимания мира как бы возрождается и на уровне социологии и политики. В последней все более пробивает себе дорогу мысль о связи всех со всеми, идея сосуществования, не имеющего альтернатив. Так древнейшие внутренние темы фантастики становятся злободневными лозунгами. Знаменательно, что НФ распространяется и получает значение жанра как раз в период наибольшей самоуверенности капитализма, не познавшего еще основных сомнений и кризисов. Это - время так называемой Промышленной революции, вторая треть прошлого века, конкретно же для НФ - 60-е годы, столь памятные не только в России, но и на Западе. Как раз в эти годы и завоевывает свою популярность Жюль Верн, а с ним десятки ныне забытых, также писавших научно-фантастические романы авторов. До второй трети XIX века существовали отдельные научно-фантастические произведения и целые их тематические семейства (например, "планетарный роман"), но не было жанра как такового, ибо публика не верила еще в магические благие силы техники и науки. Идея "Знание-сила", выдвинутая в начале XVII века Фрэнсисом Бэконом, и связанный с ней лозунг господства человека над миром были программой не только прогрессивной науки, но и восходящей буржуазии. Лишь после второй мировой войны стало для большинства и окончательно ясно, сколь грозны и двусмысленны отчужденные от человека общественные силы, в том числе наука и техника. Это было вторым жанровым рождением научной фантастики. Если при первом рождении, а отчасти в начале и особенно в 30-е годы нашего века, наука и техника выступали в НФ в качестве волшебных помощников, приближающих счастливое будущее (не нужно говорить, что оно по-разному представлялось у нас и, скажем, в Америке) - с 50-х годов эти силы становятся для НФ (жанра, а не отдельных его пророков) - проблемой, а сам жанр возрождает свою философскую, диалогическую природу. На первый план выдвигаются социологические и личностные вопросы, исследуются художественно силы истории, управляющие, в частности, и наукой. С начала 70-х годов наблюдается некоторая усталость жанра, склонность к пародированию в нем собственных примелькавшихся сюжетов и ситуаций, снижение тональности и через введение в НФ бытовой и повседневной тематики, иронически остраненной (как, к примеру, у Кира Булычева). На Западе обозначается интерес к детальной разработке и спецификации как бы замкнутых, имеющих цель в самих себе описаний иных миров (серия романов "Дюна" Фрэнка Херберта). Научно-фантастические мотивы и образы широко осваиваются литературой традиционного типа, в особенности тематически связанной с народом и его мировоззрением ("Буранный полустанок" Чингиза Айтматова). Собственно НФ смыкается с иносказанием и аллегорией, также более литературно привычными ("Альтист Данилов" В. Орлова). Эти и аналогичные процессы заставляют с конца 60-х годов обсуждать мысль о кризисе НФ как жанра. Подключение к этой полемике не входит в нашу задачу. Что же касается кризиса фантастики как рода литературы, то он, как показывают логика и история, невозможен. Фантастика, пусть в промежуточных формах, всегда присутствует в литературном процессе и говорит о главном, хотя и отступает на второй план для господствующего вкуса в относительно стабильные моменты общественной жизни. Кратко скажем о тех типах литературы, которые альтернативны фантастике и в спокойные времена занимают высшие места в признанной общественным вкусом иерархии жанров. Это - литература, в которой стержнем представлений о мире служит не "точка" всего во всем - принцип границы, но принцип системы, различающий "разное" и разводящий его по тем или иным этажам и пунктам мироустройства. Такое искусство в его наиболее разработанном и исторически углубленном виде назовем искусством индивидуации, или атомарности (от греческого "атом", переводом которого и служит латинское "индивид"). Ближайшей и самой высокоразвитой моделью его является русский социально-психологический реализм XIX века (Лермонтов как автор "Героя нашего времени", Тургенев, Гончаров, Лев Толстой, Чехов - если иметь в виду главные ориентиры и имена). В пределах реалистической классики можно наметить и крайние общие тенденции такого искусства. Если оно основано на органическом восприятии тончайших взаимосвязей и иерархий мироустройства в целом, это - заря реализма и завершение всех прошлых гармонических восприятии жизни, начиная с античности (Пушкин). Здесь принцип системы мира, почти невыявляемой (ибо это органика самой жизни), диктует точность и безошибочную весомость слова и образа, как будто простых и легких. На исходе русской классики реализма, у Чехова, есть особая художественная тяга и вкус к органически-естественному, как бы внесистемному изображению жизни. Но это тяга и вкус, а не достигнутая органика. Чеховское художественное сознание как бы искушено опытом предшествующих углублений в мир с их победами, но и неудачами, прошло через горнило анализа и окрашено сомнениями и печалью. Между этими полюсами располагаются великие достижения реализма, в которых начало индивидуализации в понимании мира дано столь же сильно, как принцип системности, а сама систематика мироздания переводится во многом художниками на рациональный язык. Тут основной пример - творчество Льва Толстого. Существовала, конечно, и великая литература прошлого - Гомер, Данте, систематическая и мирообъемлющая по установке, классическая по принципам и по оценке современников и потомков. Для первых она была не фантастикой каковой, во многом, предстает перед нами, - но словом на грани искусства и верования (подлинного, а не предрассудочного и суеверного). К какому типу она научно относима сегодня? Вырастая из предшествующих и современных форм пограничного мировоззрения и искусства, подобная литература принадлежит все же к линии, определяющей классику системного и индивидуализирующего развития художественного слова. Ей соответствовали эпохальные типы господствующего мировоззрения - развития олимпийская мифология и схоластическая картина мира, у Данте уже овеянная дыханием перемен. Но и в древности в литературе "системы" имеет смысл различать полюса естественной органики бытия и рационализирующего художественного сознания. Гомер и Данте ярко их представляют. Сошлемся на знаменитый пример из "Илиады", использованный в свое время Гегелем. Ахилл в гневе готов броситься на Агамемнона, но Афина-благоразумие удерживает его сзади за волосы незримо для остальных. Вы можете понимать благоразумие как угодно: и как реальное вмешательство в ссору Афины, и как психологическое объяснение, сложившееся в таком виде до рождения психологии. Божественное уравнено здесь с естественным, иррациональное - с рациональным в идеально легкой гармонии, и боги Гомера, дабы узнать темную и неотвратимую волю судьбы, разумно берут в руки весы и бросают на них жребии разных героев. У Данте же его "Комедия" математически расчислена и продумана от количества стихов и четвертого, анагогического смысла символов до тончайших оттенков света в "Раю". Сама фантастика во многом утрачивает здесь качества фантастического - противоречивую зыбкость, внутренне незавершимую и нерешаемую проблемность - и вписывается, сохраняя величественную мощь образов, в ряды теологически расчисленной убежденности. В художественной дореалистической системности явления раздельны и с относительной устойчивостью различны, хотя и глубоко связаны под поверхностью. Для Гомера органичны чудесные метаморфозы, необычные и сверхбыстрые перемещения. У него это, однако, не более чем гармонизированное наследие хаотического кипения древнего и вольного мифа, не связанного системностью, пусть даже уравновешенной и естественной. У Данте "исчислено, размерено, взвешено" наиболее фантастическое - загробный мир и отношение земной жизни и человека к творцу. Мир по традиции располагается у того и другого в трех планах системы: верхнем, среднем, нижнем (Небо, Земля, Аид у Гомера и т. д.) - но, в отличие от более древних представлений, подробно и точно детализирован. В системности последовательно реалистической верхний и нижний планы мыслимы лишь в виде символов и метафор, явления, хотя и едины в корне, разделены в действительности и допускают обусловленные природой переходы в строго определенных ситуациях, направлениях и рядах (зерно - растение, древние деревья - каменный уголь, превращения химических элементов, биологическая эволюция и т. д.). Конечно, это мир живой и противоречивый, в нем существенны элементы тайны, случайности и свободы, но преобладает все же закономерность, пусть скрытая и сама по себе таинственная. Здесь есть четкие границы между типами и рядами явлений, которые нарушаться не могут. На пространственно-временные перемещения и взаимодействия "разного" наложены непреодолимые, в пределе, ограничения. Таковы отличия системного и индивидуализирующего подхода к миру от фантастического. Основное художественное средство собственно реализма - не символ, а метафора. Символ передает нераздельность конкретного и всеобщего, относительного и абсолютного; метафора - частичную, уходящую в глубину связь индивидуализированных явлений, относимых в действительности к различным рядам и сферам. Символ входит в реалистическую картину мира, как правило, в ее промежуточных с фантастикой и переходных формах (как, например, у Гоголя). Отметим одну существенную художественную черту фантастики, до сих пор мало понятую. Искусство индивидуации, в особенности реалистическое, индивидуализирует и голос большого художника - его стиль и присущую ему перспективу подхода к жизни. Напротив, в фантастике, где все далекое сводится воедино, есть склонность к вечно новым, но и повторяющимся узорам: сюжетно-композиционным схемам, эмоциональным и смысловым противоречиям, интонации и формам слова. Фантастическому присуще эксцентрическое однообразие. Большие художники разных периодов и мировоззрений здесь теснее связаны и более сходны друг с другом, чем в реализме. Это - внутренняя особенность фантастического, в котором противоречия нового и старого, единичного и общего очень напряжены и в то же время отождествлены, слиты. Отсюда - прозрачная историческая перспектива фантастики, в которой в новейших формах не перестают возрождаться наиболее древние мотивы, сюжеты, образы. Отсюда ее внутрижанровая проницаемость-сотрудничество и сквозные связи со смежными жанрами, внутренние переклички в самой фантастике, в которой каждое значительное произведение, кажется, отражает в своих гранях мотивы, приемы, темы всех остальных. С определенной дистанции мировая фантастика смотрится как единое гигантское произведение, полное взаимоотражений и перекличек. Подходить к фантастике с критериями реалистической индивидуализации образа не оправдано. У нее своя особенная эстетика. В этой эстетике к нам непосредственно доносится сквозь высокоразвитую письменную литературу и острую проблематику личности голос народного коллективизма и целостного подхода к жизни, идущий из глубины веков. В заключение коснемся трех истоков фантастики в самой истории и формах общественного сознания. Назовем их, рассчитывая раскрыть в дальнейшем: метаморфоза, революция, личность в позиции выбора. Это одновременно начала, исходящие из реальности, основные темы и внутренние формы фантастики. Это стадиальные темы и формы, последовательно друг на друга наслаивавшиеся от древности до наших дней. Каждая следующая рождалась как бы внутри предыдущей, не отменяя ее, но вступая с ней в определяющие для смысла фантастики диалогические и композиционные отношения (условно говоря, композиция матрешки). Принципы эти подобны, как говорят в геометрии, или гомологичны (как считаются гомологичными в биологии лапа животного и рука человека). Но, развиваясь последовательно на общей оси эволюции фантастического, они скачкообразно углубля-ют смысловое и историческое единство фантастики, усложняют ее проблематику и поэтику, открывая качественно новые уровни и горизонты. В современном высокоразвитом романе НФ "метаморфоза", "революция" и "личность в позиции выбора" сосуществуют, определяя основные аспекты, внутреннюю и выраженную тематику. В типичном романе глобальной или космической катастрофы ("Мальвиль" Робера Мерля, "День триффидов" Джона Уиндема) на первом плане тема и формы метаморфозы; но в других планах метаморфоза предстает как социальная революция и внутреннее (у Уиндема даже физическое) перерождение человека. В романах, рисующих, главным образом, "внутреннее пространство" - таких, как "Солярис" Лема или "Убик" Дика, - на виду категории выбора и трансформа-ции личности, но это и темы метаморфозы космической и перерождения социального. "Трудно быть богом" Стругацких - пример произведения, в котором вопросы личностного выбора, разных аспектов личности и социальной революции доминируют. Обратившись за иллюстрацией к прошлому, мы найдем, например, у Апулея (в его "Золотом осле") мистически трактованные темы и формы космической и человеческой метаморфозы (что вполне сознавал автор, который по традиции так и озаглавил роман), но социальный аспект, революция, отсутствует исторически для него было рано. Отсутствует и глубокий внутренний выбор с характерными для новейшей фантастики резкими духовными поворотами и бесконечными колебаниями души. Для героя Апулея личностный выбор в основном замещен еще случаем и судьбой. Овидий в своих "Метаморфозах" собрал и поэтически осветил множество картинных превращений, некогда жизненных и волнующих, составляющих стихию мифа. Не станем множить примеры и погружаться в более сложные исторические сочетания. Отметим, что преобладание какого-то аспекта фантастики может сказываться и на жанровом уровне. Так, для "фэнтези" мифологическая по происхождению тематика и форма метаморфозы является доминирующей, и здесь не требуются обычно рациональные мотивировки и маскировки. Но для современной "фэнтези" очень важны и комплексы выбора личности и ее внутренних перерождений. -^ Метаморфоза - основная форма и тема старой фантастики. В европейской традиции существовали два ее больших типа. Античная, телесная по сути, метаморфоза была "естественной", т. е. данной судьбой без дальнейших смысловых оснований. В христианского типа метаморфозе выбор и трансформация осуществлялись в принципе личностно, но и через откровение и поддержку бога и церкви на трансцедентной грани миров. Это были способы и формы существования фантастики до фантастики. Но не следует думать, что метаморфоза - форма только мифологического мышления. Это вечный модус человеческой мысли, включая новоевропейскую и научную, связанный с самими ее основами. Там, где в прогрессе сознания рождается существенный элемент нового, необъяснимый и непокрываемый логическими средствами обнаружения его связности и мотивации, мы имеем дело с метаморфозой в развитии мысли (или, если угодно, какой-то "революцией" в познании и мышлении). Именно так обстоит дело в науке, наиболее строгой и логически последовательной сфере прогресса мысли. Здесь не место развивать эту тему. Интересующихся ею более подробно можно отослать к книгам Л. Полани "Личностное знание", Т. Куна "Структура научных революций" и другим. Темы их не связаны с понятием или термином метаморфозы, но в них показывается, что даже в науке знание личностно, и поэтому его неявный и невыявленный до конца фундамент всегда шире логически выявленных результатов; и что развитие науки идет через эпохальные революции мысли либо, при более осторожном подходе, через ее микрореволюции на каждом шагу. Конечно, кроме характеризующих психику и сознание, есть и метаморфозы природного, вполне объективного типа космические, геологические, биологические, химические и т. д. За пределами соизмеримой с человеком сферы (на границах мега- и микромира) классическая логика науки также оказывается неприменимой для раскрытия характера объективных метаморфоз, они соотносятся не с прямыми (динамическими), но с косвенными (статистическими) закономерностями науки. Но все это вопросы, выходящие за рамки темы. Для нас важно, что фантастика - та сфера художественной образности и эстетического сознания, где метаморфоза была и осталась основополагающей категорией, поскольку это древнейшее и до сих пор живое выражение принципа пограничности - резкой и логически до конца неисчерпываемой ситуации обновления, перемены и перехода. Заметим, что невыявляемость основ глубокой метаморфозы логическими средствами объяснима просто. В процессах метаморфоз в сознание и отражаемый в нем объективный мир вторгается нечто существенно новое. А при таком вторжении (или открытии), как известно, вновь познанное и доступное связному объяснению соотносится с более обширной, обнаруживаемой самим открытием, сферой непознанного. Расширяя познание, мы гораздо быстрее расширяем непознанное. Это принципиальное отношение содержания вновь выявляемого к невыявляемому, но фактически уже присутствующему в сознании, и отражено в логической структуре метаморфозы, а через нее - в логической структуре фантастики (как связи в ней ratio и intuitio). Стоит добавить, что в эстетике по отношению к художественно выражаемым ситуациям и формам метаморфозы употребляют нередко термин "гротеск". Такое обозначение столь распространилось и укрепилось, что, даже обращаясь к широкому читателю, мне представляется полезным оговориться. Мы не прибегли к этому термину по трем причинам. Во-первых, по происхождению и буквальному смыслу это случайный термин (от итальянского grotta - пещера, где и были открыты и привлекли внимание такого типа изображения). Понятие же метаморфозы прямо связано с сутью дела и в самой художественной литературе имеет традицию гораздо более древнюю, чем возникший в конце XVII века эстетический термин "гротеск". Во-вторых, понятие гротеска при своем углубленном раскрытии все равно требует обращения, пусть образного и беглого, к термину "метаморфоза". Иными словами, не только исторически, но и по существу понятие метаморфозы первично, а гротеска - вторично и Производно. Обратимся же к первичным понятиям. Наконец, вокруг термина "гротеск" накопилось много полемики. Мы не хотим в ней участвовать и предпочитаем более очевидное и простое понятие. Революция - исторически сложившееся и вызревшее к новому времени явление "социальной метаморфозы", обусловленной в основном объективными силами, но - в чем и отличие ее от традиционного бунта или восстания - сознаваемой вождями, теоретиками и массами как целенаправленная перестройка основ социальной системы, обращенная в будущее. Это явление - как революция социально-политическая, экономическая, культурная (в том числе научно-техническая) - стало осевым для нового времени и отразилось во всех его сферах. Революция неизбежно основное и формообразующее событие не только своей эпохи, но также предшествующей и последующей, а все новое время-это цепь революций и реакций на них. Однако если говорить об искусстве, то жанры границы, и прежде всего фантастика, есть та область, где революция отразилась структурно, т. е. наиболее непосредственно и глубоко (не только в тематике, но в самой форме и внутреннем духе жанра). Феномен революции как бы изнутри организует строение и каждый образный элемент современной фантастики независимо от тематики. Что же касается прямых тематических выражений, то фантастика, как известно, наиболее пригодное и благодарное поле для художественных форм социального эксперимента - социологического моделирования, прогноза и даже нового познания прошлого. Правда, не стоит забывать, что это в основах этический и эмоциональный, а не строго научный - пусть даже мысленный - объективный эксперимент. Оба типа эксперимента обращены к реальности, но предъявляют к ней разные требования. Акцент научного - что есть и будет на самом деле, научно-фантастического- как хотелось бы и должно быть (или не должно быть). Конечно, таковы отличительные устремления всего содержательного искусства, но в фантастике они выражаются особо наглядно и непосредственно. Положение героя современной фантастики на грани миров, на перекрестке путей (а это его жанровое, структурное положение) содействует раскрытию в ней тем и образов, связанных со свободой, выбором и перерождением личности. Жизнь личности, если таковая имеется, представляет в своих основах свободный выбор - процесс мучительный и незавершимый, но и творческий, плодотворный- поистине духовные роды. Внутренне бесконечный мир устремленности духа ввысь и в себя и родовых страданий души был открыт в европейском искусстве в качестве центральной тематики всего пару веков назад. И в фантастике, может быть, с наибольшим жанровым откликом (в массе наивно и деформировано, но это подтверждает органику жанра) - выразились затруднения и специфика "внутреннего человека", отличающие атмосферу нашего времени. Таковы, как представляется на сегодня, уроки фантастики и основные черты эстетики фантастического.