Тем временем Нана, хоть и пришла в замешательство от неурочного телефонного звонка Дамоклеса, испытывала нестерпимое любопытство. Поэтому она позвонила Димитрису и упросила его отложить свидание на два часа. Вот так Нана, уже одетая для свидания с Димитрисом, оказалась возле двери Дамоклеса и нажала на кнопку звонка. Ей понадобилось совсем немного времени, чтобы заметить необычную холодность любовника, который привел ее в комнату, усадил в кресло и сам уселся напротив.
— Нана, что ты ела позавчера на ужин? — спросил он, беря быка за рога.
Не видя смысла утаивать, Нана честно попыталась вспомнить, что ела в тот день на ужин, и почти сразу вспомнила:
— Рыбу… кажется, макрель… жареную.
— А еще что?
— Ну… разные hors-d'oeuvres: немножко петрушки, ложку тахини, чуть-чуть тарамы. Ах да, еще анчоусы с каперсами, — добавила она, стараясь быть честной.
Каждое слово Наны звучало для Дамоклеса словно раскат грома и было подобно кинжалу, пронзающему его сердце. После долгой паузы ему удалось ценой неимоверных усилий подавить гнев и ревность, разрывавшие его сердце. К тому же, боясь, как бы дальнейшие расспросы не заставили Нану лгать или (что еще хуже) говорить правду, он решил больше не задавать вопросов, по крайней мере временно. Ему хотелось во что бы то ни стало избежать ссоры. Он отчаянно желал Нану, а уж о том, как он боготворил ее, и говорить не стоит. Дамоклес считал себя ее рабом, рабом по доброй воле, счастливым рабом, и ничто на свете не могло заставить его отказаться от драгоценных пут.
Нана! Самая красивая, самая умная, увы, самая непостоянная из всех женщин, которых Дамоклес когда-либо встречал в жизни — а он мог немало насчитать их. Как бы там ни было, Дамоклес рассудил, что, если бы Нана не была склонна к изменам, ему бы тоже не повезло. Если бы она не была такой, какая она есть, то наслаждаться ее божественным телом мог бы один только муж. Собственно, у Дамоклеса нет права на ту радость, которая, строго говоря, является привилегией супруга. Итак, Дамоклесу пришлось признать, что ему не след осуждать Нану за ее слабость, ведь благодаря именно этой слабости он допущен к «святая святых». В конце концов, даже трудно представить, какая это была бы ужасная трагедия, если бы сия драгоценность-в-женском-обличье принадлежала одному-единственному мужчине, являлась его исключительной собственностью. Да, она неверна ему, но она неверна и своему мулу тоже, а иначе прощай любовь, прощай счастье, прощай волнение, прощай радость, прощайте frissons[6], восторги, радости, которые заставляли трепетать душу и тело Дамоклеса.
В порыве слепого обожания (которое сам он считал беспристрастным здравомыслием) Дамоклес подался к Нане, погладил ее, поцеловал — не как мужчина Дамоклес, целующий женщину Нану, а как идолопоклонник пред алтарем женственности.
Понятия не имеющая о подозрениях Дамоклеса и, подобно античным статуям, не осознающая своего эмоционального и символического воздействия, наивная Нана с удовольствием отдалась эротическому поклонению своего любовника. И подобно тому как набожная толпа зажигает свечи перед раками своих святых в знак своего благочестия, но того поклонения, которое скорее требует, нежели просит, Нана в своей неотразимой кошачьей манере «потребовала», чтобы ее вкусовые рецепторы были очищены от привкуса бесчисленных выкуренных сигарет. Ничего лучше вина тут не придумать, и Дамоклес открыл в честь возлюбленной бутылку божественного белого вина.
— У тебя ведь нет ничего поесть, правда? Хотя я все равно не могу оставаться долго. Обещала мужу поужинать с ним, — сказала Нана, несмотря на восхитительные ароматы, к этому времени заполонившие всю квартиру. Дамоклес бросился в кухню и вернулся с маленькой миской и чайной ложкой.
— Смотри! — воскликнул он в ожидании обычного восторга Наны при виде деликатеса, ее любимого блюда — кораллов морских ежей. Дамоклес давно сбился со счета, сколько раз он готовил их для нее, добывая, кстати, с немалыми трудностями. В Афинах было практически невозможно купить морских ежей, даже имея деньги, так что приходилось дважды в неделю тащиться по жаре в приморский городишко Рафину, что в тридцати километрах от Афин, к знакомому рыбаку. А иначе как доставить удовольствие любимой колючим fruit de mer[7], да еще как бы между прочим, словно ничего не стоило купить морских ежей в последнюю минуту?
У Наны плотоядно затрепетали ноздри, и она прикрыла глаза (веки у нее опускались сами собой под тяжестью наложенной на них краски), прошептав чудесные слова: