Жду. Целую».
«Здравствуй, Катя.
Письмо твое получила. Спасибо. Знаешь, ужасно хочу в Москву. Хочу пройтись по своей Юго-Западной, на церквушку нашу полюбоваться, хочу побыть частичкой толпы, наменять пятаков в метро, посидеть в самом захудалом кафе, цивильно одеться и увидеть тебя, Катерина.
Хочу домой! А впереди еще столько же дней, сколько уже потеряла я здесь.
Катька, Катька! Какая же я дура! Какую глупость выкинула, сама того не зная и не желая. Эх, рыдануть бы сейчас в голос. Вот уже второй день после работы носа из палаты не кажу, торчу здесь и ною то вслух, то про себя. Кошмарики ходят, утешают. Поэтому реветь еще больше хочется… Одна Людка ругается, обзывает меня “самоедкой”. Понимаешь, Кать, я тут познакомилась с парнем из другой школы, Сашей зовут, познакомилась стихийно, на почве культурного общения — попросила на вечер у него маг. С девчатами поскакать, попрыгать без свидетелей, хотели танцы-шманцы палатные устроить, и как всегда “в гости” к нам набились сначала Трюльнички, а потом и весь лагерь. Веселились. Хохотали. Танцевали до отбоя. Сашу видела мельком — с ребятами нашими говорил. А на следующее утро ждем машины, на поле ехать, развалились на траве, физиономии солнцу подставили, не мурлычем только… Вижу, Саша идет и заметно хромает. Я, дура горластая, ору на весь лагерь: “Саша, чего хромаешь? Перетанцевал вчера?” А он, Кать, вздрогнул так, побледнел и прошел молча мимо. А я рот раскрыла, понять ничего не могу. Тут еще Славка этот (господи, как я его ненавидела в этот момент!) пропел:
это про тебя, Шульженко!
А потом выясняется, что у Саши на левой ноге протез по колено: учился в пятом классе, попал под электричку.
Людка говорит: надо пойти и извиниться. Зачем? Еще раз напомнить ему, да? Чайник тут как-то заглянул, посоветовал почаще задумываться над сознательными обидами, а не ныть из-за неосознанных. Катька, а ведь мы с тобой налево-направо острим (и не только острим!). И скольким, наверное, колко, а может, и больно, от этих наших “невинных” шуточек!
Да, тут Заноза приходила. Ей-богу, я ее в роли утешительницы мало представляла, а тут пришла и посоветовала самый (мне так кажется) разумный выход — просто обратиться к нему, будто ничего и не было. А как? Задумаюсь — и опять сама себе противна.
Ладно, Кать, кончаю. Все равно, кроме нытья и презрения к себе, ничего в голову не лезет.
Пока».
«Ура-а! Катька! Ура!
ПО-МИ-РИ-ЛИСЬ! Мы с Сашей помирились. Слушай, какой же он человек, а? Представляешь, прихожу с работы, а в банке на моем окне ромашки здоровые! Девчонки делают таинственные лица и дурацки перемаргиваются. Первой не выдерживает Людка, кидается мне на шею и: “Это Саша… Саша принес!” И потом мне шепотом: “Всех хороших людей Сашами зовут”. И мы хохочем всей палатой и орем какую-то дурную бессловесную песню просто оттого, что хорошо жить на свете. Слушай, Катька, я норму не всегда выполняю, а он всегда перевыполняет. Понимаешь? Говорят, научился кататься на лыжах, велосипеде. Тут, в лагере, ему в машину, в кузов, было трудно забираться, предлагают ехать в кабине — нет! Однажды с поля приехали, все — в столовую! А я кепку в кузове забыла, прибегаю — и чуть не разревелась: Саша в кузов со стоном залазит и слазит… Тренируется. И снова… Так я кепку и “захоронила”. Убежала, чуть не ревя от жалости и восторга…
Кать, а ведь я тебе еще о деревенских наших не писала.
Ого-го! Приготовься к худшему — к длинному письму. Сама виновата — просила писать обо всем. Просила? Терпи.
У нас уже три дня как буйствует дождище. Радуемся (простите за откровенность), отсыпаемся, пишем письма, пляшем, песни поем. Словом, активно сачкуем. И вот так же, под дождичек, завалились после обеда спать: окна распахнуты, дождь шумит, вишней пахнет, индюки не орут — хорошо! Спим. И вдруг влетает к нам в палату огромная такая тетеха в цветастом “сарахване” (это я сквозь ресницы углядела) — и с места в карьер: “Детоньки, родненьки… Та знаю, что вас трогать не дозволено, не можно в таку погоду трогать вас!.. Та не для себе ж… Та нужно им, окаянным…”