Складывая письма по выцветшим датам, Джанет с удовольствием смотрела на чрезвычайно изящный и одновременно экспрессивный почерк, которым были надписаны конверты, адресованные маме откуда-то из Голландии в далеком семьдесят четвертом году.
«Надо же, с кем это мама могла так бурно переписываться, кроме папы, когда у них уже должна была появиться я? – удивилась Джанет, поскольку письма были датированы буквально каждым днем, и почерк явно принадлежал мужчине. – Неужели еще одна тайна? Ну да, сначала папа, а теперь, конечно, и мама. Разумеется, у нее не могло не быть какого-нибудь пылкого поклонника, который обожал ее даже тогда, когда она вышла замуж и собиралась родить младенца. И это очень круто! Жаль, что мама никогда не говорит со мной о таких вещах, надо будет непременно как-нибудь вытянуть из нее всю эту историю. – Джанет продолжала складывать письма, заметив, что к концу декабря почерк несколько изменился, словно стал мягче. – И значит, не так уж и наплевать ей было, раз она не выкинула их, а так аккуратно сложила и хранит до сих пор. – Вот несчастье! – почти вслух пробормотала Джанет, чувствовавшая, что не вынесет еще одной новой тайны, грозившей прибавиться к другим, и так окружившим ее душной стеной. – И ведь видно, что письма читаны не по разу, вон тут какие-то царапины, а тут пятна… как от слез! И тут, и тут… Нет, это невыносимо! – И после долгой борьбы с железным табу воспитанного человека относительно чужих писем Джанет сдалась. – Ведь это было так давно, и теперь никому не может причинить ни зла, ни стыда… А потом, когда я выйду замуж и у меня тоже будут дети, я непременно расскажу маме об этом своем поступке, и мы вместе посмеемся… Я прочту одно, только одно письмо!» – И девушка быстро раскрыла первый попавшийся конверт.
«16 декабря 74. Вельзен.
По утрам дышать невозможно, потому что воздух тяжел и влажен, как подступы к твоему лону, и я открываю окна настежь, чтобы задохнуться в нем…»
Что за бред! Это, наверное, какая-то цитата! Кровь гулко застучала в мозгу крошечными молоточками, и Джанет, не давая себе ни о чем задуматься, выхватила из письма новые строчки.
«…Ах, милая Рита, милая Рита, она связывала людей, как никто и ничто иное в мирные времена нашего убогого столетия. Тебе трудно поверить, но я сам слышал, как на всю страну, из мощных радиотранзисторов и из портативных „хай-фай“, доносилась эта мелодия. На короткий момент наше непоправимо фрагментарное западное сознание сплотилось, по крайней мере хотя бы в умах молодежи. Но ты не сможешь понять это, как понял я, ибо, несмотря на чистоту, твое сознание столь же обрывочно. О, если бы ты вошла в поток!»
Листок дрожал в пальцах Джанет. Какая милая Рита и какой поток? О чем вообще речь в этом сумбурном письме, от которого на девушку пахнуло не только старыми забытыми спорами, но и терпкой тоской сильного чувства. Несомненно этот человек любил ее мать, но любил не просто и не светло. Джанет быстро опустила глаза вниз, туда, где должна была стоять подпись.
«Сохрани Бог тебя и твое лоно: ребенок есть великое счастье, но и – смертное ощущение, что твой путь на этой земле окончен. Хай. Мэт».
Девушка лихорадочно перебрала всех знакомых – никого с таким именем она не знала. А фамилия этого таинственного человека? Она схватила первый попавшийся конверт, затем второй… Увы, обратного адреса нигде не было. И уже не задумываясь о приличиях, Джанет вынула лист из второго конверта.
«…я не писал тебе пару дней или чуть больше – публика за свои восемьдесят гульденов хочет слишком многого. Но проваливаясь в то, что едва ли можно назвать сном, я тяжело и упорно брежу тобой – той, какую оставил утром, с багровой от моих поцелуев грудью, с белым животом, уже возвышавшимся над тобою, – той, от которой я не мог уехать не попрощавшись… И ты вздрогнула, почувствовав меня в себе, и чуть сдвинула круглые колени…»
По спине Джанет покатилась струйка холодного пота, а руки, наоборот, стали липко-горячими. Этот Мэт спал с мамой, когда она была беременна! А папа!? Мысль об отце была во всей этой фантастической истории самой болезненной и ужасной. Папу, ее чудесного, самого лучшего на свете папу обманывали так цинично, так жестоко! Теряя голову, Джанет ощутила, что сердце ее заливает глухая ненависть к матери – даже больше, чем к этому несчастному Мэту. А что он был несчастный, это Джанет почувствовала с самого начала: слишком надрывными, слишком убегающими от самих себя были эти прочитанные ею строки. О, зачем, зачем она открыла эти письма!? Как теперь жить, с такой тайной и такими чувствами!? Девушка поднялась с пола и включила свет, чтобы хоть как-то развеять окружившую ее черную пелену. Но свет лишь резал глаза и еще отчетливей обнажал растоптанную веру в гармонию и справедливость мира!
Какое-то время Джанет просидела, закрыв лицо ладонями и до боли кусая губы. Нет! Нет! – отчаянно билось в ее мозгу. Этого не может быть! Ведь ради нее папа бросил мать Милоша, и она умерла! Конечно, именно поэтому она умерла, как это раньше не приходило ей в голову! И теперь понятно, почему папа так хотел других детей от Жаклин – ведь она, Джанет, была, наверное, осквернена для него этой связью… Хрупкие плечи девушки задрожали в беззвучном рыданьи. И после этого отец остался с ней и простил! Джанет чувствовала, что ее душа просто разрывается от пронзительной любви к Стиву. А этот подонок? Неужели он так до сих пор и живет где-то, и ничуть не раскаивается, и не знает, что сейчас она сидит ночью одна в пустом доме, и жизнь ее испорчена, испоганена – из-за него!
Когда Джанет оторвала затекшие руки от заплаканного лица, то увидела, что за окнами жемчужной серой мутью уже занимается рассвет. «Мне надо уехать, я уеду прямо сейчас… Я не могу видеть никого из них», – шептала она, снова собирая письма, которые теперь жгли ей пальцы, вызывая чувство ужасной брезгливости. Последний конверт был датирован двадцать вторым декабря и, превозмогая себя, Джанет все же открыла и его, охваченная вспыхнувшей в последний момент надеждой, что, может быть, все еще разъяснится, окажется мистификацией, театральной шуткой, наконец…
В письме мешались какие-то даты и незнакомые Джанет названия, но она, пробежав их глазами чисто механически, впилась в последний, совсем последний абзац.
«…и клянусь тебе, что до тех пор, пока не родится малышка, наша Мэтьюпат, я просто не выйду из дома, а лучше и вообще перебраться в Лейквуд, как в Ноев ковчег. И я верю, что у нас хватит сил спастись.
Спаси. Спасусь. Какая проклятая чушь! МВ».
Этот MB был ее отцом!
В тот же миг Джанет увидела, как все вокруг затягивается белой мутноватой изморосью, и поняла, что никакая сила не может удержать ее тело от ватного, мучительно долгого падения. И она упала, так и не выпустив из руки лист, небрежно вырванный из блокнота в далеком семьдесят четвертом году.
Почти всю ночь Пат провела на студии, не столько переживая, чем окончится путч в Москве, сколько беспокоясь за Стива, вылетевшего туда военным самолетом через Норвегию. Стив всегда отличался бесшабашностью, и Пат видела, каким охотничьим блеском сверкали его глаза, когда он прощался с ней на пороге своего кабинета, двери которого так и не закрывались до утра. Но утром, несмотря на то что у русских, как обычно, понять что-либо было трудно, Пат решила все-таки заехать домой и поспать пару часов перед дневной записью.
Приняв душ, она заглянула к Джанет и удивилась, не застав дочь в постели в седьмом часу утра, несмотря на предполагаемый сегодня отъезд. Впрочем, Пат считала Джанет уже достаточно взрослой для того, чтобы провести последнюю ночь в Трентоне как ей заблагорассудится. По всему дому разливался ровный предутренний свет, и потому яркая полоска под дверью кабинета бросилась Пат в глаза сразу, как только она поднялась наверх. Она удивленно пожала плечами и открыла дверь.