Толстому ведома была и сила зла, разрушительная в своей основе. Он видел ее власть над людьми, подчас бездумно идущих на то, чтобы разломать, уничтожить, убить, и совершающих все это в огромных масштабах, с проявлением остервенелости, зверства. Но эта сила никогда, даже на страницах военной прозы, не получала у Толстого «правового статуса» жизни.
В его художественной типологии первостепенна Сила Божественная, она и только она предопределяет свободу выбора. К раздумьям на эту тему Толстой обращался всю свою жизнь. Как пример тому — несколько мыслей из его Дневника 1890-х годов:
«Свобода воли ведь есть действие Божественной силы в человеке» (52, 50).
«Свобода воли, — пишет он, — есть не что иное, как та истинная, вечная, Божеская жизнь, которую мы можем получить, к которой мы можем приобщиться в этой жизни. Как же доказывать ее? Это сам Бог в нас, действующий через нас. Я свободен, когда сливаюсь с Богом, а сливаюсь я с Богом, когда подавляю в себе все, что препятствует любви, и когда отдаюсь ей» (53, 49).
«О свободе воли — просто: человек свободен во всем духовном — в любви: может любить и не любить, больше или меньше. Во всем остальном он не свободен, следовательно, во всем матерьяльном. Человек может направить и не направить свою силу на служение Богу. В этом одном (но это огромно) он свободен: может везти или быть везомым» (53, 230).
В финале «Войны и мира» свобода в понимании Толстого — это бесконечно малый момент, мгновение выбора. В «Анне Карениной» свобода там, где герой менее всего зависим от плоти и материального мира, и потому выбор героя далеко не всегда свободен. Самоубийство Анны — акт воли, но не свободы, воли слепой и роковой по сути. Заключительные раздумья Левина — это только самоощущение свободы духа, подступы к истинной свободе.
В период работы над «Воскресением», свобода предстает как форма проявления в человеке Божественного начала. Она осознанный акт, и ее путь пролегает прежде всего через человеческий разум.
Почти в каждом произведении Толстого в той или иной форме звучит гимн божественному в своем основании Разуму.
«Разум есть высшая духовная сила человека, есть частица Бога в нас, и потому всякое покушение на заглушение его есть самый ужасный грех, который не проходит даром» (68, 245).
«[…] Каждый человек, — убежден Толстой, — обладает свободной, творческой, Божественной силой. […] …деятельность разума есть высшая деятельность человека […]. Добродетель и ее степени начинаются только тогда, когда начинается разумная деятельность» (68, 161).
Толстой проводил границу между умом и разумом, определяя первый как склонность к различного рода логическим операциям, второй — как проявление Божественной мудрости, нравственной целесообразности. Известно, человек умный не всегда поступает и живет по разуму. Толстой еще в молодости заметил:
«Чувства правды, красоты и добра независимы от степени развития» (8, 321).
Но Разум, при всей его Божественности, не всесилен, когда он ослабевает, то зовет на помощь сердце.
Святой дух в Евангелии предстает как некая спонтанная Сила: Он веет повсюду. Для Толстого эта всепроникающая сила не что иное, как любовь и разумение жизни. Толстой, как бы его ни обвиняли критики, менее всего рационалист в философском понимании этого слова: ему важно не доказательство, а чувствование того, что разумная любовь есть энергия жизни, что от пылинки до Вселенной все наполнено ее дыханием. Он из раннего детства вынес убеждение, которому не изменял никогда:
«[…] природе нашей свойственно не ненавидеть и обижать, а любить и боготворить друг друга» (66, 383).
В этих словах сердцевина толстовской антропологии — его «детская» вера в то, что человек приходит в мир с чувством любви и для любви. Можно сказать, что это нечто подобное категорическому императиву Канта. Но у Канта его категорический императив есть выражение идеи долженствования, тогда как у Толстого это изначальный Божественный импульс, торжество доброй воли, лежащей в основании свободной природы человека, своего рода наитие, извечное желание любить и быть любимым, «та Божественная сущность любви, которая составляет нашу душу» (53, 10).
В естественном влечении людей друг к другу Толстой увидит «тайну Бога любви». Он мучается над ее разгадкой всю свою жизнь. Порой ему кажется, что разгадка проста, она рядом, но тут же возникает новый виток мысли, новый поворот чувств, предъявляющий свои требования к поиску истины, и тайна Всепроникающей Силы любви вновь манит Толстого.