Действие рассказа разворачивается на глазах читателей. В центре повествования — всего один эпизод «войны народа против власти». Без всякой прелюдии Толстой вводит нас в суть конфликта.
«Огромная толпа народа», ведя на казнь городового, который «еще утром стрелял» по ней, разъяренно кричит:
«Убить!.. Застрелить!.. Сейчас застрелить мерзавца!.. Убить!.. Горло перерезать убийце!.. Убить, убить» (42, 31).
Толпа не только огромна, но и безлика. Она кричит мужскими и женскими голосами, в ней есть один, одна, другой, третий, есть руководитель, неважно кто конкретно, важно, что все как один одержимы отмщении за ранее пролитую кровь. При виде «не убранных» тел людей, убитых накануне войсками, толпа еще более свирепеет, требуя немедленной расправы над пленником.
Городовой в свою очередь тоже пропитан ненавистью, на лице его «было выражение презрения и злобы к окружающим его людям». По мере усиления криков свирепой толпы он ненавидит ее еще более, чем она его.
Два изобразительных плана, пересекаясь, сходятся в фокусе ненависти: бытовой и бытийный. Первый раскрывается через конкретику описываемого, и она сама по себе вызывает ужас в читателе: «горло перерезать убийце», гниющие тела убитых накануне людей, взвизгивающие женские голоса (важно, что именно женские) с призывом «убить, убить сейчас», с конкретным указанием кого перебить — шпионов, царей, попов и этих (как городовой. — В. Р.) мерзавцев. В этих точечных обозначениях субъектов ненависти народа — своя боль и своя правда. И без всяких объяснений понятна свирепость толпы, увидевшей обезображенные мертвые тела рабочего люда и понимающей, кто виновник всех ужасов жизни.
Сурово и сдержанно ведет себя пленник. У него своя правда — правда служителя власти, знающего силу этой власти. Его мысли вполне конкретны и поразительны с точки зрения психологической: нет отчаяния, ужаса, надрыва, раскаяния. Напротив, как и в поведении, в мыслях царит уверенность в том, что так и должно быть: убийца и его жертва меняются местами, закон мести имеет свое основание. Пожимая плечами и холодно улыбаясь, городовой принимает как должное происходящее с ним:
«Что же делать! Не всегда сила на нашей стороне. Что же делать? Теперь их власть. Умереть так умереть, видно, так надо» (выделено мною. — В. Р.; 42, 31).
Одновременно с бытовым планом выстраивается бытийный. Обобщенно названы субъекты повествования: толпа, люди, человек, руководитель. Вся сюжетная ситуация лишена какой-либо исторической привязки. Она в высшей степени абстрагирована от конкретных деталей эпохи. Она взята в ее родовой сущности — так, как это может быть во все времена и в судьбе каждого народа. На этом бытийном уровне звучать глаголы неопределенной формы «убить», «застрелить», «перебить», «повесить», обнажающие с удивительной откровенностью лицо человека-зверя. А рядом с этими возгласами — жертва-убийца. Только однажды кто-то из толпы назовет его городовым. В повествовательно же тексте он не имеет собственного имени. Изначально он назван человеком. У него «красивое, мужественное лицо».
«Человек этот, — читаем в тексте рассказа, — высокий, прямой, шел твердым шагом, высоко поднимая голову» (42, 31).
В «Воскресении» есть потрясающий по силе описания и воздействия на читателя эпизод, связанный со смертью арестантов, умирающих на улице от палящего июльского зноя. Об одном из них сказано:
«Нехлюдов между тем смотрел на мертвеца, которого теперь никто не заслонял более, и лицо которого, прежде скрытое шапкой, было всё видно. […] Не говоря уже о том, что по лицу этому видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, — по тонким костям рук и скованных ног и по сильным мышцам всех пропорциональных членов видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное […] А между тем его заморили, и не только никто не жалел его как человека, — никто не жалел его как напрасно погубленное рабочее животное» (32, 339–340).
Замучили, и никому не было жалко. Невостребованная к жизни красота, сила, ловкость.
В «Сите детства» та же самая постановка проблемы. Городовой тоже носитель красоты и силы, с той лишь разницей, что они уже изуродованы действительностью и ложным пониманием сути жизни. Отсюда его гордость и высокомерие перед толпой, бравирование сложившейся ситуацией.
Замкнутый круг, когда ненависть порождает только ненависть, одно убийство тянет за собой другое.