Проблема читательского вкуса вызывала у Толстого неподдельный интерес. Не одно поколение эстетов раздражают слова, сказанные Толстым в адрес Пушкина и Бетховена:
«Я помню чудное мгновенье»… симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о «Ваньке-клюшнике» и напев «Вниз по матушке по Волге» или другое: «Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости» (8, 114).
Эпатаж очевиден, но далеко не абсурден.
«…Льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости».
Позже, касаясь художественного опыта «Пушкина, Жуковского, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, Тургенева», своего творчества, Толстой так объяснил смысл сказанного:
«…это наша самая пища, но такая, которая годится нам, сытым с жиру, которая надувает нас, но не кормит и от которой, когда мы предлагаем ее народу, он тоже отворачивается». И далее: «…пища — не скажу дурная, но не существенная» (25, 528).
Суровые оценки литературного творчества писателей (и не только русских) были вызваны не столько отрицанием значимости их творчества, а пониманием, во-первых, отдаленности такого рода творчества от жизни народа в ее целостности — единстве бытия и быта, во-вторых, языкового барьера, разделяющего живой разговорный язык и литературную речь.
Работая учителем в яснополянской школе в конце 1850-х годов, он обратил внимание на трудности, связанные у крестьянских детей с восприятием даже самых простых, как казалось ему, классических литературных произведений. Им оставались чуждыми и содержание, и языковые красоты «Робинзона Крузо», «Гробовщика», «Ночи перед рождеством», «Вия», «Илиады», басен Крылова, «ничего не осталось» в душах детей и от «народных книг», «Солдатского чтения». В то же время дети имели «более охоты, чем взрослые» к чтению былин, песенников, пословиц Снегирева, летописям, памятникам древней литературы. Их поэтическое естество не только не сопротивлялось этому, но, напротив, получало новые импульсы к развитию: ученики «перечитывают по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом» эти книги, «в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен».
Л. Н. Толстой на открытии Народной библиотеки Московского общества грамотности в д. Ясная Поляна. 31 января 1910 г. Фотография В. Г. Черткова
Л. Н. Толстой в день своего восьмидесятилетия. Ясная Поляна. 1908. Фотография С. А. Толстой
Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в кабинете яснополянского дома. 1909. Фотография В. Г. Черткова
Старинные издания детских рассказов Л. Н. Толстого в России
Но как ни любимы были подобные книги, цель — переход к чтению авторских произведений, написанных современным литературным языком, — не была достигнута, «пучина» не исчезала. Применяемые Толстым и его сподвижниками различные методы мало способствовали преодолению возникших трудностей. И Толстой пришел к выводу, который подтолкнул его к созданию «Азбуки» и книг для детского чтения.
«Может быть, — писал он, — есть переходная литература, которой мы не признаем только по недостатку знания; может быть, изучение книг, ходящих в народе, и взгляд народа на эти книги откроют нам те пути, которыми люди из народа достигают понимания литературного языка» (8, 60).
Проблему детского чтения Толстой связывал с двумя условиями восприятия текста — с доступностью и занимательностью. Они лежат в основе любви к чтению, пробуждают интерес к книге и ее содержанию, а в дальнейшем становятся базисом для продолжения глубинного литературного образования.
«Понятно и занимательно». В контексте раздумий Толстого эти требования к детской литературе далеки от культа примитивизма и потворства низкому эстетическому вкусу. Напротив, предъявив их, писатель поставил вопрос о важности пробуждения в детях внутренней любовной потребности «знания литературного языка» и такого эстетического вкуса, который позволил бы ребенку безошибочно отличать истинно художественное произведение от низкосортной литературы. За понятностью и занимательностью стоят ясность чувств и мыслей, простота, доступность, но отнюдь не упрощенчество. Не та простота, которая хуже воровства, а та, которая, как писал А. Белый, «чем проще, тем бездоннее; ясно — а дна нет: только ясность глубины»[30] (курсив А. Белого. — В. Р.).
30