Количество людей, участвовавших в купле-продаже акций, выросло до 1,5 миллионов. Возникла масса, чрезвычайно подверженная панике. Панику могла вызвать массированная продажа акций. Финансовый капитал способен уйти из неперспективной компании немедленно (что невозможно в реальном производстве, где капитал — это материальные объекты). Когда хозяйство подходит к пределам своего роста, разрастание финансового рынка становится искусственным. Все создают иллюзию, что их-то компания «растет». Никто не хочет первым «ступить на землю Трои», на гибельную почву кризиса. Все продолжают грести, все глубже зарываясь носом корабля в песок. Искусственный пузырь становится все больше. Когда он лопнет, производство будет парализовано, потому что обмен между предприятиями регулируется как раз этим пузырем. За день до катастрофы миллионы работников не знают, что они производят лишнюю продукцию и сами являются лишними.
Резкого падения котировок не ожидалось. «Вползание» в кризис 1920–1921 гг. было постепенным. В 1929 г. психологически никто не был готов к внезапному обвалу. Также, как десятилетие спустя все будут ожидать от Гитлера медленного начала войны, а он будет проводить блицкриг. Психологическая неготовность к началу экономической катастрофы была преддверием неготовности к военной катастрофе. Ни элита, ни массы не были готовы к катастрофическому развитию событий.
Но ситуация 1929 г. была значительно хуже, чем в 1920 г. Во-первых, после Первой мировой войны рынок мог относительно быстро перестроиться с военных заказов на восстановление разрушенного войной. Быстро возникли новые потребности, конъюнктура улучшилась. Теперь такой быстрой перестройки на новые задачи не предвиделось, рынок вычерпывал последние возможности. Во-вторых, и это было даже серьезней, продолжалась «понижательная», ниспадающая фаза кондратьевской волны. Для того, чтобы она сменилась «повышательной», подъемной фазой, общество должно было перестроиться, выдвинуть новые задачи, сформировать новые потребности. Нужен был переход к новой фазе индустриального общества (глубже этого может оказаться разве что межформационный переход — не он ли ждет нас в первой трети XXI века?). А пока стихийный капиталистический рынок клонился к закату. В-третьих, финансисты не могли смириться с ниспадающей тенденцией и искусственно поддерживали ее своими спекулятивными играми, что создавало эффект мыльного пузыря. Акции были крайне переоценены. При росте промышленного производства США в 1926–1929 гг. на 8,1 % стоимость обычных акций выросла на 93 %. Так что падение 1929 г. неминуемо должно было стать резким и глубоким.
После первых тревожных сбоев на американском финансовом рынке в марте 1929 г. влиятельные либеральные аналитики призвали сохранять спокойствие — экономика достигла максимума, на котором на время остановится. Так бы и было, если бы котировки соответствовали реальному соотношению спроса и предложения. Индекс Доу Джонса в марте-апреле 1929 г. действительно на короткое время достиг плато на отметке 300–350. Но это было равнозначно катастрофе, так как большинство финансовых структур могло существовать только при условии роста. Поэтому были предприняты меры для последнего искусственного рывка до уровня 381 в сентябре. За это время можно было вывести из «пирамиды» часть средств, вложив их в недвижимость и реальные ресурсы. Разумеется, так поступили лишь наиболее проницательные собеседники чистильщиков обуви. А ведущие экономисты еще в октябре разъясняли, глядя на графики: «Биржевые цены достигли уровня, который похож на постоянно высокое плато»[13].
Мировой рынок достиг насыщения довольно быстро, так как покупательная способность населения, особенно вне Европы и Америки, росла очень медленно, и населению не требовалось столько благ, сколько производилось «мировой фабрикой» стран Запада. Даже в США покупательная способность фермеров росла очень медленно — «просперити» 20-х годов их практически не коснулось. Любой экономический сбой мог привести к массовому разорению фермеров. Стагнация американского сельского хозяйства исподволь отравляла финансовую систему США. В 1921–1930 гг. разорилось 7000 банков с вкладами 2,6 млрд. долл., но на эту ситуацию обращали мало внимания. Среди пораженных структур преобладали небольшие «деревенские» банки, расположенные в сельских районах, тесно связанные с производством зерна, которое было трудно предсказуемым. Разорение сельских банков делало всю финансовую систему еще менее устойчивой, так как теперь кредитование сельского хозяйства осуществлялось крупными неустойчивыми структурами, плохо представлявшими себе бедственное положение села. Особенно опасным для фермеров и их кредиторов было усиление конкуренции на мировом рынке. Но мировые финансовые биржи не могли учитывать эти тревожные тенденции, поскольку были заняты искусственными операциями с акциями и ценными бумагами. Классики либерализма, такие как Л. Мизес и Ф. Хайек, даже считали кредитную политику в США главной, если не единственной причиной краха. Однако такой «флюс» в объяснении, игнорирующий другие, более глубинные факторы, привел их к важной ошибке — недооценке мирового характера кризиса. Причина кризиса в том, что неправильную политику проводит Америка (эту иллюзию разделяют и многие российские государственные мужи и их информационная прислуга). Хайек считал, что американский крах даже приведет к выздоровлению экономики Европы[14]. Даже прогноз Коминтерна был точнее.
13
Цит. по: Бум, крах и будущее: анализ австрийской школы. М., 2002. С.175. В наше время А. Шварц пытается защитить эту же позицию, доказывая, что прогноз был верным, но при условии, если бы не произошло падение производства (Там же, С.208). Одна беда — финансовый допинг как раз и оттягивал момент падения производства. Падение производства просто не могло не произойти, и затяжка с этим процессом лишь усугубляла последовавшую за крахом депрессию производства.
14
Бум, крах и будущее: анализ австрийской школы. С. 188–189. Любопытно, что и в конце века специалисты Гарвардского и Йельского университетов пытаются реабилитировать своих учителей, доказав, что Великая депрессия была непредсказуемой (Там же, С. 206–207).