— Боже, как я рада тебя видеть, — говорю я.
И это сущая правда. В последнее время мы мало виделись, а мне сейчас так нужна поддержка, так нужно с кем-то поговорить.
— Налей вина, тебе не помешает глоточек…
Он подсаживается ко мне на диван. Без стакана, но зато в уличной куртке.
Что-то определенно не так. И дело не в уличной куртке и не в отсутствии стакана. Он никогда ко мне не подсаживался. Он всегда устраивался напротив. Я отрываю взгляд от «Ньюйоркера», вновь исполнившись дурного предчувствия. Кто-то умер — я точно знаю.
Он берет мою руку в свои. Ладони у него холодные и влажные. Я борюсь с желанием отнять руку и немедленно вытереть. Я вижу, он очень расстроен.
— Аннемари… — начинает он придушенным голосом, словно у него язык к гортани приклеивается.
Господи, похоже, я не ошиблась. Я не припоминаю, чтобы кто-то болел. Несчастный случай?..
— Что такое? — спрашиваю я. — Что случилось?
Он смотрит на наши соединенные руки, потом снова мне в глаза.
— Даже не знаю, как тебе сказать…
— Сказать — о чем?
Его губы движутся, но он не произносит ни звука.
— Бога ради, Роджер, да говори уже!
Я отбрасываю журнал и накрываю рукой наши переплетенные пальцы.
Он вновь опускает взгляд, и на меня смотрит лишь небольшая лысина у него на макушке. Наконец он поднимает голову, на лице — отчаянная решимость.
— Я ухожу.
— В каком смысле уходишь?
— Я решил жить с Соней.
Вылетевшие слова витают в воздухе, но мои уши отказываются впускать их в себя. Ну, примерно так. Я отдергиваю руки.
— Прости меня, — продолжает он.
Зажимает руки между коленями и смотрит на них так, словно впервые увидел.
— Я не хотел причинять тебе боль. Никто из нас не ожидал, что этим все кончится…
— Соня? — говорю я. — Та доктор-интерн?
Он кивает.
Я таращусь на него. Он продолжает что-то говорить про то, как ему жаль, он несет всякую чепуху, но я думаю о другом. Я вспоминаю рождественскую вечеринку, где я единственный раз видела Соню. Помнится, я обратила внимание на ее блестящие каштановые волосы, пышную грудь, тонкую талию, затянутую в алое платье с блестками.
— Погоди, — прерываю я его нескончаемый монолог. — Ей же никак не больше… лет двадцати восьми?
— Ей двадцать три.
Я молча смотрю на него, отдавая себе отчет, что челюсть у меня упала. Он правильно истолковывает выражение моего лица.
— Дело не в том, — говорит он. — Она через многое в жизни прошла. Она очень взрослая.
Ну да, это после того, как мы с ним через очень многое в жизни прошли. Вырастили ребенка, да, собственно, и друг друга. И вот теперь он меня бросает ради женщины пятнадцатью годами моложе? Всего на восемь лет старше, чем наша дочь?
Сперва это просто не укладывается у меня в голове, но потом все становится на место — и меня захлестывает гнев. Сознание как бы раздваивается, одна часть принимается разбираться и усматривает бессмысленную иронию в том, что это он бросает меня. После всех лет, что я мирилась с его недостатками и проступками, разрушавшими краеугольные камни нашего брака, он отрекается от меня?..
Тут до меня доходит, что я так и не отреагировала на известие. Он ждет, глядя на меня с лицемерной заботой. Он наклонился ко мне, он морщит лоб, его глаза полны сожаления. Дурацкий галстук лежит на коленях. Вот бы его им задушить!
— Ну так убирайся, — говорю я наконец.
— Аннемари, пожалуйста…
Голос у него тихий и печальный. Он очень старается продемонстрировать должное сожаление и грусть. И тут во мне что-то ломается.
— Убирайся! — выкрикиваю я. — Вон! Вон! Вон!..
Я швыряю в него горшочком с африканской фиалкой. Следом отправляется подставка. Потом «Ньюйоркер», за ним еще и еще, а когда журналы кончаются, я хватаю подвернувшийся компакт-диск, записную книжку… Я протягиваю руку к недопитой чашке кофе, и тут Роджер, пригибаясь, выскакивает из комнаты. Чашка летит в стену. Она звенит и расплескивает кофе, но, к моему разочарованию, не разбивается.
Минут через пятнадцать он спускается с большим чемоданом. Я сижу за кухонным столом, сложив на груди руки, на самом кончике стула, вытянув ноги так, словно у меня поясница не гнется.
Он встает прямо передо мной, но я отказываюсь взглянуть на него. Я только замечаю, что он упаковал зеленый чемодан со сломанной ручкой. Исправный чемодан, таким образом, останется у меня.
— Я дам знать, где остановился, — говорит он.
Он ждет, чтобы я ответила. Он умудрился встать так, что я волей-неволей вижу только его ширинку, но поворот головы будет своего рода ответом, и я продолжаю смотреть сквозь него, мимо него — расфокусированным взглядом, отчего желтовато-коричневый твил его брюк расплывается перед глазами. Несколько секунд молчания — и твил сдвигается в сторону, так что я снова гляжу на ивовые ветки от Уильяма Морриса, украшающие стены кухни.
Я слышу, как удаляются шаги, потом скрипят петли входной двери и наконец тихо звякает щеколда. Тихо — потому что он очень старается поаккуратнее прикрыть за собой дверь, он придерживает ручку, пока она полностью не закроется. Он уходит, скажем так, хныкая, а не хлопая дверью.
Вот так всего за один день моя семья оказалась выкинута в космическую пустоту.
И третья костяшка.
Две недели спустя, когда до меня окончательно доходит, что он не вернется, я звоню маме. Она выслушивает меня, но ничего особенного не говорит. Похоже, она расстроилась не так сильно, как я ожидала, и это удивляет меня, потому что они с папой — ревностные католики. Потом обнаруживается причина.
Мама говорит, что сама собиралась звонить мне. Она должна кое-что рассказать, только не знает, с чего начать.
— Что случилось? — спрашиваю я, но она не отвечает. — Мутти, не пугай меня! Что происходит?
Снова молчание, длительное и страшное. И наконец она выговаривает:
— У твоего папы обнаружили болезнь Шарко.
Болезнь Шарко. Боковой амиотрофический склероз. Недуг Лу Герига. Поражение моторных нейронов. Как ее ни назови, суть не меняется — она отнимает у человека способность двигаться, говорить, глотать и наконец — дышать, но при этом — вот уж несусветная жестокость — умственных способностей не затрагивает. Такой диагноз кого угодно насмерть перепугает, ну а меня, наверное, вдвойне, ведь я знаю, что это такое — работающий мозг, запертый в неподвижном и бесчувственном теле.
Из того разговора с Мутти я уловила немногое. Диагноз ему поставили несколькими месяцами ранее. Некоторое время он чувствовал симптомы болезни — всякие странные покалывания и подергивания мышц, слабость в ногах, отчего он стал спотыкаться. Когда недуг затронул и руки, отца подвергли множеству обследований и наконец огласили медицинский вердикт.
Сама мысль, что подобное происходит с моим отцом — человеком, все жизненные устремления которого были связаны с физической деятельностью, — никак не укладывалась в голове. На некоторое время она даже потеснила воспоминания о предательстве Роджера. Кончилось тем, что они поделили первенство и устроились в моей душе бок о бок.
Дней через десять нам с Евой выпадает нечастый случай поиграть в дочки-матери. Срок ее домашнего ареста из-за директорского письма миновал, и у нас снова добрые отношения.
Она стоит у кухонного стола, нарезая помидор для салата, а я размешиваю гаспаччо. Она чуть наклонилась, и светлые волосы — распрямленные волевым усилием, массажной щеткой и горячим воздухом из полуторакиловаттного фена — падают на лицо.
— У тебя форма не грязная? — спрашиваю я, обратив внимание на ее одежду. — Может, давай я вечером постираю?
— Нет, — говорит она. — Форма мне больше не нужна.
— То есть как не нужна?
— Вот так. Я больше не хожу в школу.