Роджер меня не то чтобы обобрал. Если бы я хотела сохранить за собой дом, я бы его отстояла. Это ведь я долгие годы трудилась над ним, превращая его в идеальное гнездышко. Это я таскалась в Мэриленд, выбирая именно тот сорт мрамора для камина, это я проедала плешь инспекторам, определяясь с подходящей грунтовкой на лестнице, а когда мне надоели белые шкафчики в кухне — распорядилась все сломать и заменить на дуб.
Но после ухода Роджера я полностью утратила интерес к этому. Понятное дело, Соня тоже не горела желанием жить в доме, который Роджер так долго делил со мной, и мы выставили его на продажу. Это был один из немногих вопросов, которые мы с ним решили по доброму согласию, и, как знать, пожелай Роджер оставить дом себе, я, возможно, кинулась бы в смертный бой за него. Просто из вредности. На которую, учитывая все обстоятельства, я, как мне кажется, имела полное право.
Впрочем, это я так, к слову. Суть в том, что я вовсе не была бездомной «брошенкой», примчавшейся плакаться в жилетку маме и папе. Я приехала ради Мутти, ради папы и не в последнюю очередь ради Евы. Я могла бы назвать множество причин переезда в Нью-Гэмпшир, но среди них не было жалости к себе…
За размышлениями я почти дошла до конюшни, вот что странно.
По цементу звонко цокают копыта — паренек ведет сразу двух лошадей, одну слева, другую справа. Далеко не самое безопасное, что можно придумать. И, коли уж я тут теперь менеджер, я самым первым своим распоряжением намерена это пресечь.
— Привет, — говорю я, поравнявшись с ним. — Я Аннемари.
Он продолжает идти, и я добавляю:
— Циммер.
Он останавливается.
— Привет, — говорит он застенчиво.
Судя по внешности, он латиноамериканец или мексиканец. Может, это превратное мнение, но все конюхи, с которыми я была когда-либо знакома, вели происхождение из Мексики. Паренек совсем молоденький, выглядит лет на шестнадцать, хотя ему вполне может быть и двадцать. По мере того как я удаляюсь от этого возраста, мне становится все труднее его определять.
— Как тебя зовут?
— Хосе Луис, — отвечает он, щурясь на утреннее солнце. — Но вы можете звать меня просто Луисом.
— Тебе помочь выводить их?
Он мотает головой.
— Ты уверен?
Он вновь мотает головой, надеясь, что я отстану от него и позволю продолжить путь.
— Ну как знаешь, — говорю я. — Еще увидимся, Луис.
Я вхожу в конюшню и понимаю, почему он отказался от помощи. Там еще четверо конюхов — все выводят четвероногих постояльцев наружу.
Я останавливаюсь у денника, откуда как раз выпускают серого мерина. На двери — ламинированная рукописная табличка: «Пастбище С, северо-запад». Почерк Мутти.
Ясно, Мутти использует пастбища по очереди. Это меня не удивляет. В чем-то она не менее педантична, чем папа.
Еще через несколько минут я снова стою перед бывшим денником Гарри, только его присутствия больше не ощущаю. На сей раз я должным образом знакомлюсь с белым жеребцом, почесываю и поглаживаю его морду. Я прихожу к выводу, что это вправду очень красивое и славное существо. За моей спиной слышится топот сапог. Потом шаги останавливаются.
— Вам помочь? — произносит мужской голос с французским акцентом.
— Аннемари Циммер, — представляюсь я, оборачиваясь и протягивая руку.
Второй раз за десять минут я, называя себя, использовала девичью фамилию. Похоже, я все больше себя с ней ассоциирую.
— A-а, знаменитая Аннемари, — говорит стоящий передо мною мужчина, и я ощетиниваюсь. — Жан Клод де Солнье, — в свой черед представляется он, берет мою руку и подносит к губам.
Я чуть не вздрагиваю от неожиданности, а он продолжает:
— Вижу, вы уже познакомились с Бержероном.
Отступив, он упирается одной рукой в стену, а другую кладет на бедро. Эта поза заставляет меня обратить внимание на его ноги, необычайно мощные и мускулистые. Он одет в облегающие бриджи, так что на бедрах просматривается рельеф выпуклых мышц. Меня охватывает смущение, и я отвожу взгляд.
— Он славный, — говорю я, оглядываясь на андалузца.
Бержерон поворачивается в деннике и обращает в мою сторону круп. Я смеюсь.
— И очень явно показывает, что он думает обо мне. Это частный конь или один из наших?
— Не угадали. Это мой мальчик, — с нескрываемой гордостью объясняет Жан Клод. — Я привез с собой двух. Бержерона и Темпест, я просто не мог с ними расстаться. Остальные были школьные лошади, и я оставил их у моего прежнего партнера. В смысле, продал.
— Красавец, — говорю я. — Вы его и правда не выпускаете?