«Мне нужно на три-четыре года скрыться, чтобы меня забыли, и подыскать себе поприще. Может быть, я составлю себе имя, сочинив трактат о политике или о нравственном состоянии общества, разрешив в книге один из важных вопросов современности. Словом, я буду трудиться в тиши и безвестности и подыскивать себе состоятельную невесту, чтобы получить право стать депутатом».
Внимательно всматриваясь в лицо молодого человека, доктор прочел на нем серьезные намерения человека оскорбленного и жаждущего отмщенья. Он от души одобрил решение Савиньена.
— Сосед, — сказал он под конец, — если вы простились с обычаями старого дворянства, которые нынче не в моде, и три-четыре года будете вести жизнь благонравную и прилежную, я берусь по истечении этого срока подыскать вам умную, красивую, хорошо воспитанную и благочестивую невесту с семью-восемью сотнями тысяч приданого; она принесет вам счастье и позволит гордиться ею, но благородным у нее будет не происхождение, а только сердце.
— Ах, доктор, — воскликнул юноша, — нынче люди благородного происхождения перевелись[154], остались одни аристократы.
— Заплатите ваш долг чести и возвращайтесь ко мне на квартиру; я закажу отделение в дилижансе — я ведь приехал в Париж не один, а со своей воспитанницей, — сказал старик.
В шесть часов вечера трое путешественников сели на улице Дофина в Дюклершу и двинулись в путь. Урсула молчала, опустив вуаль. Воздушный поцелуй, посланный некогда Савиньеном немурской соседке и потрясший ее не меньше целой книги о любви, был для юноши лишь мимолетной прихотью дамского угодника; уехав в Париж, он запутался в долгах и начисто забыл о воспитаннице доктора; к тому же безнадежная любовь к Эмилии де Кергаруэт вытеснила из его души всякое воспоминание о нескольких взглядах, которыми он обменялся с девочкой из Немура, и он не узнал Урсулу; доктор дал своей крестнице войти в дилижанс первой, а сам сел между ней и юным виконтом.
— Я должен дать вам отчет, — сказал доктор юноше, — все ваши бумаги со мной.
— Я едва не остался в Париже, — сказал Савиньен, — пришлось заказать себе одежду и белье; филистимляне ограбили меня, и я возвращаюсь домой, подобно блудному сыну.
Как ни увлекательны были беседы юноши и старика, каким остроумием ни блистали иные реплики Савиньена, Урсула до наступления ночи не проронила ни слова; она сидела, скрестив руки на груди и не поднимая зеленой вуали.
— Мадемуазель Урсуле, кажется, не понравился Париж? — спросил наконец задетый Савиньен.
— Я с радостью возвращаюсь в Немур, — отвечала девушка взволнованно, приподняв вуаль.
Хотя уже стемнело, Савиньен разглядел пышные косы и блестящие голубые глаза и узнал Урсулу.
— Я тоже без сожаления покидаю Париж и спешу заживо похоронить себя в Немуре, потому что меня ждет прекрасное соседство, — сказал он. — Надеюсь, господин доктор, что вы позволите мне бывать у вас; я люблю музыку, а мадемуазель Урсула, насколько я помню, играет на фортепьяно.
— Не знаю, сударь, — серьезно ответил доктор, — обрадуется ли ваша матушка, если вы будете наносить визиты старику, который относится к этому ребенку с материнской заботливостью.
Этот осмотрительный ответ заставил Савиньена задуматься и вспомнить о столь легкомысленно посланном поцелуе. Настала ночь, жаркая и душная; Савиньен и доктор заснули очень скоро, Урсула же долго предавалась мечтаниям, но к полуночи сон сморил и ее. Она сняла свою скромную соломенную шляпку. Головка ее в вышитом чепчике покоилась на плече крестного. На рассвете Савиньен проснулся первым и взглянул на спутницу: от дорожной тряски чепчик ее помялся и съехал набок, косы расплелись и волосы рассыпались по плечам, лицо раскраснелось от духоты; для женщины в возрасте такой беспорядок оказался бы роковым, но юности и красоте он был не страшен. Сон невинности всегда прекрасен. Сквозь приоткрытые губы виднелись ровные белые зубки, сбившаяся шаль открывала — впрочем, ничуть не оскорбляя приличий — дивную грудь, обтянутую платьем из цветного муслина. Пленительнее же всего была чистота целомудренной души, сиявшая на лице девушки тем более ярко, что к ней не примешивалось никакое другое чувство. Старик Миноре, проснувшись, переложил голову девушки на спинку сиденья в углу дилижанса, чтобы ей было удобнее; Урсула даже не шевельнулась — после стольких бессонных ночей, проведенных в тревоге за Савиньена, она впервые спала спокойным и глубоким сном.
— Бедняжка! — сказал доктор своему спутнику. — Спит, как дитя, да она и есть дитя.
— Вы можете гордиться ею, — ответил Савиньен, — она, кажется, столь же добра, сколь и прекрасна!
— О, мы все на нее не нарадуемся! Я люблю ее, как родную дочь. Пятого февраля ей исполнится шестнадцать. Я молю Господа продлить мне жизнь, чтобы я успел выдать ее замуж за человека, который сделает ее счастливой. Она прежде не бывала в Париже, я хотел повести ее в театр, но она отказалась — кюре не позволяет. «А если ты выйдешь замуж и тебя пригласит в театр муж?» — «Я сделаю все, что захочет мой муж, — вот что она мне ответила. — А если он попросит меня о чем-нибудь дурном и я не найду в себе сил противиться, ему придется отвечать за мой грех перед Богом — эта мысль придаст мне мужества, и я откажусь — ради него, конечно».
Урсула проснулась в пять утра, когда дилижанс уже въезжал в Немур, ужаснулась беспорядку своего наряда — и встретила восхищенный взгляд Савиньена. От Бурона, где дилижанс сделал короткую остановку, до Немура час езды, и за этот час Урсула покорила юношу. Он оценил чистоту ее души, красоту тела, белоснежную кожу, тонкие черты лица, пленительный голос, произнесший такую короткую и такую выразительную фразу, которая выдала бедную девочку с головой. К тому же некое предчувствие подсказало Савиньену, что Урсула — та самая невеста, чей портрет доктор нарисовал ему в золотой раме из волшебных слов: семьсот или восемьсот тысяч франков!
«Через три-четыре года ей будет двадцать, а мне двадцать семь; старик толковал об испытаниях, трудах, благонравном поведении! Каким бы хитрецом он ни представлялся, я у него все выведаю!»
Соседи расстались у ворот, и Савиньен, прощаясь, не без кокетства бросил на Урсулу умоляющий взгляд. Госпожа де Портандюэр позволила сыну проспать до полудня. Доктор же и Урсула, как ни устали с дороги, пошли к обедне. Освобождение Савиньена и его возвращение в обществе доктора объяснили городским политикам, а равно и всем наследникам, вновь, как и две недели назад, державшим совет на площади перед церковью, причины дядюшкиной отлучки. К великому удивлению немурцев, по окончании обедни госпожа де Портандюэр подозвала старого Миноре, а тот подал ей руку и проводил до дома. Старая дама пригласила доктора и его воспитанницу отобедать у нее в обществе господина кюре.
— Должно быть, он решил показать Урсуле Париж, — сказал Миноре-Левро.
— Дьявольщина! Старикан шагу не может ступить без своей молодой няньки, — воскликнул Кремьер.
— Раз старуха Портандюэр позволила ему взять себя под руку, значит, что-то их связывает, и не на шутку, — подал голос Массен.
— Неужели вы не догадываетесь, что ваш дядюшка продал ренту и выкупил молодого Портандюэра! — вскричал Гупиль. — Он отверг совет моего хозяина, но свою хозяйку он послушался... Ну и влипли же вы! Виконт предложит ему вместо расписки брачный контракт, и доктор даст в приданое за своей ненаглядной крестницей все, что полагается при таком браке.
— Неплохо придумано — выдать Урсулу за господина Савиньена, — сказал мясник. — Старая дама сегодня пригласила Миноре к обеду; Тьенетта в пять утра явилась ко мне за говяжьим филе.
— Хорошенькие дела тут творятся, Дионис! — закричал Массен, бросаясь навстречу нотариусу, который только что появился на площади.
— Дела вполне хорошие, — отвечал нотариус. — Ваш дядюшка продал ренту, а госпожа де Портандюэр просила меня зайти к ней, чтобы оформить долговое обязательство на сто тысяч франков, которые ваш дядюшка ссудил ей под залог ее имущества.
154