— Да, но если молодые люди вздумают пожениться?
— Это все равно, как если бы вы мне сказали, что Гупиль станет моим преемником.
— И в том и в другом нет ничего невозможного, — возразил Гупиль.
Возвратившись из церкви, госпожа де Портандюэр послала Тьенетту сказать Савиньену, что хочет его видеть.
В маленьком домике Портандюэров на втором этаже было три комнаты. По одну сторону располагались спальни старой дамы и ее покойного мужа, а между ними — просторная туалетная комната, освещавшаяся крошечным окошком; обе спальни выходили в маленькую прихожую, которая в свою очередь выходила на лестницу. По другую сторону располагалась комната, с давних пор служившая спальней Савиньену; окно ее, как и окно спальни Портандюэра-старшего, выходило на улицу. Маленькая туалетная комната Савиньена умещалась между его спальней и лестничной площадкой; свет в нее падал из слухового окошка, выходившего во двор. Спальня госпожи де Портандюэр, также выходившая окном во двор, была самым унылым местом во всем доме; впрочем, вдова проводила большую часть времени в единственной комнате первого этажа, служившей разом и гостиной, и столовой; крытой галереей она сообщалась с кухней, расположенной в глубине двора. В спальне покойного господина де Портандюэра все было точно так же, как в день его смерти — не хватало лишь хозяина. Госпожа де Портандюэр сама застелила постель и положила на нее капитанский мундир, шпагу, красную перевязь, ордена и шляпу мужа. Золотая табакерка, из которой виконт в последний раз в жизни брал нюхательный табак, лежала на ночном столике рядом с его молитвенником, часами и любимой чашкой. В алькове над кропильницей с распятием висела прядь его седых волос в рамке. Комнату украшали любимые безделушки покойного, на столе лежали газеты, которые он читал, стояла его голландская плевательница, а над камином висела походная подзорная труба. Вдова остановила старые стенные часы в ту минуту, когда скончался господин де Портандюэр, и теперь они всегда показывали это время. В комнате до сих пор пахло пудрой и табаком умершего. Все было, как при его жизни. Войти в комнату, где все предметы напоминали о его привычках, было все равно что встретиться с ним самим. Большая трость с золотым набалдашником стояла там, где он ее поставил, а рядом лежали его плотные замшевые перчатки. На консоли сверкала золотая чаша грубой работы, стоившая, однако, тысячу экю, — подарок гаванцев, которых он спас во время американской войны за независимость, когда, благополучно доставив в порт доверенный ему караван судов, отбил нападение превосходящих сил противника. В благодарность испанский король посвятил виконта в кавалеры орденов Святого Михаила и Святого Духа. Он получил красную перевязь, ожидал производства в командиры эскадры и, будучи уверен, что получит новый чин при первой же вакансии, женился, взяв за женой двести тысяч франков. Однако Революция помешала его продвижению по службе, и он эмигрировал.
— Где матушка? — спросил Савиньен у Тьенетты.
— Она ждет вас в комнате вашего отца, — отвечала старая бретонка.
Савиньен невольно содрогнулся. Он знал строгие нравственные правила матери, ее культ чести, прямодушие, веру в дворянскую доблесть и предвидел тяжелую сцену. Поэтому он шел в соседнюю комнату, как на приступ, с бьющимся сердцем и бледным лицом. Свет едва проникал в спальню покойного капитана сквозь опущенные жалюзи; госпожа де Портандюэр, одетая в черное, хранила величавый вид, как нельзя более подходящий к этой полутемной комнате-усыпальнице.
Когда сын вошел, старая дама поднялась ему навстречу и, схватив его за руки, подвела к отцовской постели.
— Господин виконт, — сказала она, — здесь испустил дух ваш отец, человек чести, которому не в чем было себя упрекнуть. Здесь витает его дух. Как он, должно быть, страдал, видя своего сына в долговой тюрьме. Будь это в прежние времена, мы избавили бы вас от этого позора, добившись королевского указа о заточении вас на несколько дней в крепость. Но, как бы там ни было, ныне вы стоите перед отцом, и он слышит вас. Вспомните все, что вы совершили, прежде чем попали в эту презренную долговую тюрьму. Можете ли вы поклясться мне перед лицом этой тени и перед всевидящим Господом, что вы не совершили подлости, что долги ваши — следствие юношеских увлечений, одним словом, что вы не запятнали свою честь? Если бы ваш отец, человек безупречной нравственности, был жив, если бы он, сидя в этом кресле, потребовал у вас отчет о вашем поведении, — обнял бы он вас, выслушав ваш рассказ?
— Да, матушка, — ответил юноша серьезно и почтительно.
Тогда старая дама раскрыла объятия и со слезами на глазах прижала сына к сердцу.
— В таком случае забудем об этом, — сказала она, — мы лишились только денег, но я буду молить Господа, чтобы он помог нам вернуть их, и коль скоро ты не запятнал нашего имени, обними меня — я так много выстрадала!
— Клянусь тебе, дорогая матушка, — сказал Савиньен, простерев руку над отцовской постелью, — что больше я никогда не доставлю тебе подобных огорчений и сделаю все, что смогу, дабы исправить первые свои прегрешения.
— Пойдем завтракать, дитя мое, — сказала госпожа де Портандюэр, выходя из комнаты.
Если приложить к роману законы Сцены, то приезд Савиньена, последнего персонажа той скромной драмы, что разыгралась в Немуре, завершает экспозицию.
Часть вторая
НАСЛЕДСТВО МИНОРЕ
Завязка этой драмы так не нова, что в 1829 году ее можно было бы счесть окончательно устаревшей, не будь одним из главных действующих лиц старая бретонка, бывшая эмигрантка, урожденная Кергаруэт! Впрочем, следует признать, что в 1829 году дворянство частично вернуло себе в области нравственной то влияние, которого лишилось в области политической. К тому же родители испокон веков были весьма строги в том, что касается брачных уз их детей; разборчивость эта неразрывно связана с историей цивилизации и проистекает из самого духа семейственности. Она царит и в Женеве, и в Вене, и в Немуре, где Зелия Миноре-Левро отказалась, как мы видели, дать согласие на брак своего сына с дочерью незаконнорожденного. Однако всякий социальный закон знает исключения. Поэтому Савиньен надеялся, что врожденное благородство Урсулы сломит гордыню его матери, и сразу ринулся в бой. Не успел Савиньен сесть за стол, как мать стала рассказывать ему об ужасных, с ее точки зрения, письмах, которые она получила от Кергаруэтов и Портандюэров.
— Нынче Рода более не существует[155], матушка, — отвечал Савиньен, — остались одни индивидуумы! Прошли те времена, когда дворяне стояли друг за друга горой. Нынче никому нет дела до того, что вы носите фамилию Портандюэр, что вы отважны, что вы трудитесь на благо государства; вас спрашивают только об одном: «Какой налог вы платите?»
— А король? — спросила старая бретонка.
— Король разрывается между двумя палатами, как мужчина между женой и любовницей. Поэтому мне нужна богатая невеста любого происхождения, пусть даже крестьянская дочь — лишь бы за ней давали миллион и она была сносно воспитана, иначе говоря, лишь бы она окончила пансион.
— Об этом не может быть и речи! — сказала госпожа де Портандюэр.
Услышав эти слова, Савиньен нахмурился. Он знал твердую, как гранит, волю матери, иначе называемую бретонским упорством, и потому решил сразу выяснить ее отношение к щекотливому вопросу о браке.
— Итак, если бы я полюбил, например, воспитанницу нашего соседа, Урсулу, вы не позволили бы мне жениться на ней?
— Пока я жива, нет. После моей смерти ты один будешь отвечать за честь Портандюэров и Кергаруэтов и за чистоту их крови.
— Значит, вы заставите меня умирать от голода и отчаяния во имя слов, которые нынче остаются пустым звуком, если не подкреплены звоном золота.
— Ты будешь служить отечеству и положишься на волю Божию.
— Вы хотите, чтобы я ждал вашей смерти?
— Это было бы чудовищно с твоей стороны, вот и все.
— Людовик XIV едва не женился на племяннице выскочки Мазарини[156].
— Сам Мазарини этому противился,
— А вдова Скаррона[157]?
155
156
157