С криком: «Приехал!» — девушка бросилась в спальню крестного.
— Превосходно! — отвечал доктор. — Я догадываюсь, почему он хочет оставить службу; теперь ему можно жить в Немуре.
— Ах! это для меня самый лучший подарок! — воскликнула девушка, обнимая крестного.
Она подала Савиньену знак из окна, и молодой дворянин тотчас явился; Урсула не могла налюбоваться на юного моряка, который, как ей казалось, стал еще красивее. В самом деле, военная служба придает жестам, походке, облику мужчины решительность, степенность и некую прямоту, позволяющую самому поверхностному наблюдателю распознать военного даже в штатской одежде: ничто не доказывает столь неопровержимо, что мужчина создан, чтобы повелевать. Урсула полюбила этого нового Савиньена еще сильнее; рука об руку они прогуливались по саду, и девушка с детской радостью расспрашивала о том, как он в звании гардемарина штурмовал Алжир. Разумелось, что Алжир захватил именно Савиньен. Когда она смотрит на орден Савиньена, говорила Урсула, у нее перед глазами все становится красным. Доктор, из своей комнаты наблюдавший за влюбленными, вскоре вышел к ним. Не открываясь виконту полностью, он все же сказал, что если госпожа де Портандюэр даст согласие на его брак с Урсулой, молодоженам вполне достанет приданого невесты и они обойдутся без жалованья Савиньена.
— Увы, — сказал Савиньен, — чтобы сломить сопротивление моей матери, потребуется немало времени. Перед отъездом я предложил ей на выбор: либо я остаюсь подле нее и женюсь на Урсуле, либо надолго покидаю отчий дом. И вот, зная, что служба моя сопряжена с опасностями, она все же выбрала службу.
— Но, Савиньен, мы ведь будем вместе, — сказала Урсула, нетерпеливо дернув его за руку.
Видеть любимого и не расставаться с ним — для Урсулы любовь исчерпывалась этим, больше ей ничего не было нужно; столько невинности было в ее очаровательном жесте и обиженном голосе, что Савиньен и доктор взглянули на нее с умилением. Юноша отослал прошение об отставке, и день рождения Урсулы превратился благодаря присутствию ее нареченного в настоящее торжество. Прошло несколько месяцев, наступил май, и жизнь в доме доктора Миноре потекла так же спокойно, как прежде, только число завсегдатаев увеличилось еще на одного. Частые посещения молодого виконта были тем скорее истолкованы как визиты жениха, что как ни скромно держались влюбленные на прогулках и в церкви, они не могли скрыть согласие своих сердец. Дионис довел до сведения наследников, что старый доктор не спрашивает с госпожи де Портандюэр процентов и старая дама задолжала их уже за три года.
— Она вынуждена будет уступить и дать согласие на неравный брак сына, — сказал нотариус. — Если это несчастье случится, то, пожалуй, большая часть состояния вашего дядюшки послужит, как говорил дон Базиль[167], доводом неопровержимым.
Поняв, что дядюшка любит Урсулу гораздо больше, чем их, и не преминет обеспечить ей счастливое будущее за их счет, наследники прониклись к Урсуле ненавистью столь же глухой, сколь и глубокой. Со времен Июльской революции они взяли себе за правило каждый вечер собираться у Диониса; посылая проклятия влюбленным, они искали — впрочем, безуспешно — способы расстроить планы старика. Зелия, которая, разумеется, подобно доктору воспользовалась понижением курса, чтобы более выгодно поместить огромные капиталы, нападала на Урсулу и Портандюэров яростнее всех. Однажды, когда Гупиль, умиравший от скуки на вечерах у нотариуса и потому редко посещавший их, явился разведать, о чем здесь толкуют, Зелия неистовствовала пуще обычного: утром она видела, как доктор с Урсулой и Савиньеном возвращались в коляске с загородной прогулки; доброе согласие юной пары не оставляло никакого сомнения.
— Я отдала бы тридцать тысяч франков за то, чтобы Господь призвал дядюшку к себе прежде, чем он выдаст эту жеманную девчонку за виконта, — сказала Зелия.
Гупиль проводил господина и госпожу Миноре почти до самых ворот и, убедившись, что никто не может их подслушать, сказал:
— Помогите мне купить контору Диониса, и я расстрою женитьбу виконта де Портандюэра.
— Каким образом? — спросил великан-почтмейстер.
— Неужели вы полагаете, что я круглый идиот и расскажу вам свой план? — ответил старший клерк вопросом на вопрос.
— Так давай, мой мальчик, расстрой этот брак, а там видно будет, — сказала Зелия.
— Я не стану ввязываться в такие дела, не имея других гарантий, кроме вашего: «там видно будет!» Молодой виконт храбрец, он может меня убить; я должен быть настороже и суметь при нужде сразиться с ним и на шпагах и на пистолетах. Дайте мне денег, и я сделаю все, что нужно.
— Расстрой этот брак, и я дам тебе денег, — сказал почтмейстер.
— Вы уже девять месяцев никак не решитесь одолжить мне жалкие пятнадцать тысяч франков на покупку конторы судебного исполнителя Лекера и хотите, чтобы я поверил вам на слово! Дело ваше — проморгаете наследство и поделом вам.
— Если бы речь шла о пятнадцати тысячах франков и о конторе Лекера, я бы еще подумала, — сказала Зелия, — но выложить пятьдесят тысяч экю!..
— Да ведь я отдам, — пообещал Гупиль, пристально глядя на Зелию, однако почтмейстерша осталась непреклонной. Нашла коса на камень.
— Мы подождем, — сказала Зелия.
«Имей после этого талант творить зло! — подумал Гупиль, уходя. — Но пусть только эти людишки попадутся мне, я выжму их, как лимон».
Проводя время в обществе Савиньена, доктор, мировой судья и кюре убедились, что у юноши превосходный характер. Любовь виконта к Урсуле, столь бескорыстная и верная, вызывала у троих друзей самое живое сочувствие, и в мыслях они давно соединили судьбы детей. Вскоре однообразие патриархальной жизни и уверенность в будущем придали отношениям Урсулы и Савиньена видимость братской любви. Доктор часто оставлял их одних. Он был уверен в очаровательном юноше, который, входя, целовал Урсуле руку, но никогда не стал бы делать этого наедине с ней, с таким почтением оберегал он невинность и душевную чистоту девушки, чья чувствительность, как он уже не раз убеждался, была столь обостренной, что грубое слово, равнодушный взгляд или резкий переход от нежности к суровости могли оказаться для нее смертельными. Смелее всего влюбленные были по вечерам, в присутствии стариков. Так, полные тайных радостей, прошли два года, не ознаменовавшиеся никакими событиями, кроме безуспешных попыток виконта добиться у матери согласия на брак с Урсулой. Он часами уговаривал ее, но госпожа де Портандюэр с упорством истинной бретонки либо выслушивала доводы и просьбы сына молча, либо отвечала отказом. В девятнадцать лет Урсула, изящная, прекрасно воспитанная, превосходная музыкантша, была само совершенство. Она славилась в округе красотой, благородством манер, образованностью, и однажды доктору пришлось отказать маркизе д'Эглемон, просившей руки Урсулы для своего старшего сына[168]. Савиньен случайно узнал об этом сватовстве, которое Урсула, и доктор, и госпожа д'Эглемон хранили в глубокой тайне, лишь полгода спустя. Тронутый подобной щепетильностью, он в очередной раз попытался переубедить мать и услышал в ответ: «Если д'Эглемоны согласны на неравный брак, разве это что-либо меняет для нас?»
В декабре 1834 года набожный старец стал заметно дряхлеть. Встречая доктора, которому исполнилось восемьдесят восемь лет, после обедни и видя, как пожелтело его изборожденное морщинами лицо и потускнели глаза, все в городе толковали о скорой смерти старика. «Вот тут-то все и выяснится», — говорили немурцы наследникам. В самом деле, все ждали смерти доктора Миноре, как разгадки увлекательной задачи. Однако доктор не сознавал, что болен, и ни несчастная Урсула, ни Савиньен, ни мировой судья, ни кюре не решались разрушить его иллюзии; городской врач, навещавший старца каждый вечер, не отваживался прописать ему какое бы то ни было лекарство. У старого Миноре ничего не болело, он просто тихо угасал. Ум его оставался четким, ясным и могучим. У людей такого склада душа владычествует над плотью и дает силы без страха смотреть в глаза смерти. Чтобы отдалить роковой час, кюре освободил своего прихожанина от посещения обедни и позволил ему творить молитву дома; доктор скрупулезно выполнял все предписания церкви: чем ближе подходил он к могиле, тем сильнее любил Господа. При свете вечности все мучившие его вопросы получали разрешение. В начале нового года Урсула добилась, чтобы крестный продал лошадей и карету и уволил Кабироля. Мировой судья, чью тревогу относительно будущего Урсулы полупризнания доктора отнюдь не рассеяли, коснулся однажды вечером деликатного вопроса о наследстве и доказал своему старому другу необходимость освободить Урсулу из-под опеки. Тогда бывшая воспитанница доктора имела бы право получить отчет об опеке и владеть имуществом, что позволило бы увеличить ее долю. Однако, хотя старик и согласился на предоставление дееспособности, он так и не открыл мировому судье своих намерений. Чем более настойчиво пытался мировой судья узнать, каким образом собирается доктор обеспечить Урсулу, тем более недоверчив делался умирающий. Кончилось тем, что напуганный Миноре решительно отказался от мысли доверить мировому судье тайну тридцати шести тысяч франков ренты в облигациях на предъявителя.
167
168