Дамы, поняв, что почтмейстер прав, побежали в комнату Урсулы и нашли это благородное создание, эту девушку, которую подозревали в стольких грехах, коленопреклоненной; с залитым слезами лицом она молилась. Предчувствуя, что наследницы недолго пробудут наверху, и опасаясь подозрительности своих сонаследников, Миноре, не мешкая, бросился в библиотеку, отыскал нужную книгу, вынул из нее три облигации на предъявителя, а из соседнего тома — десятка три банковских билетов. Как ни груба была натура великана, кража далась ему нелегко; в ушах зашумело, кровь застучала в висках. Хотя на дворе было холодно, спина у почтмейстера взмокла. Ноги у него подкашивались, и в гостиной он рухнул в кресло, словно оглушенный.
— Слыхали, как наследство развязало язык толстяку Миноре? — спросил Массен у Кремьера, выйдя на улицу. — Подите туда, подите сюда! Во всем-то он разбирается.
— Да, для такого увальня он выглядел вполне... — Постойте! — вдруг встревожился Массен. — Но ведь там осталась и его жена! Двое Миноре — это уж чересчур! Делайте, что он сказал, а я бегу назад.
Поэтому не успел почтмейстер опуститься в кресло, как увидел у калитки разгоряченного секретаря суда, который с проворством куницы спешил в дом покойника.
— Ну, что еще стряслось? — спросил почтмейстер, впуская сонаследников во двор.
— Ничего, я вернулся посмотреть, как будут накладывать печати, — ответил Массен, бросив на почтмейстера взгляд дикого кота.
— Скорее бы их наложили — тогда мы сможем разойтись по домам.
— Нет уж, надо непременно оставить здесь сторожа. Старуха Буживаль ради девчонки способна на все. Мы позовем Гупиля.
— Гупиля! — воскликнул почтмейстер. — Ему дашь палец, так он всю руку откусит!
— Там поглядим, — продолжал Массен. — Дом опечатают через час, а ночь наши жены проведут возле покойника — вот заодно и посторожат. Похороны завтра в полдень. Опись начнут не раньше чем через неделю.
— Однако, — усмехнулся великан, — если выставить отсюда девчонку, можно будет позвать служителя из мэрии — он приглядит и за печатями, и за домом.
— Отлично! — воскликнул секретарь. — Возьмите это на себя, вы ведь теперь глава рода Миноре.
— Сударыни, сударыни, — сказал Миноре, — прошу вас, оставайтесь в гостиной; тут не до обеда — надо проследить за тем, как будут наложены печати, чтобы ничего не пропало.
Потом он отозвал в сторону свою жену и поделился с нею планом Массена насчет Урсулы. Все три наследницы, давно мечтавшие расправиться с «девчонкой» и отомстить ей, с восторгом ухватились за идею выгнать ее из дома. Зелия и госпожа Массен попросили Бонграна как друга покойного передать Урсуле, чтобы она покинула дом. Бонгран возмутился:
— Выгоняйте ее сами из дома ее отца, крестного, дяди, благодетеля, опекуна! Идите и вышвырните ее на улицу на глазах у всего города — вы, обязанные получением этого наследства только благородству ее души! Вы считаете ее способной обокрасть вас? Так поставьте сторожа при печатях, вы имеете на это право. Кстати, знайте, что я не стану опечатывать ее комнату, — это ее жилище, и все, что там находится, принадлежит ей. Я извещу девушку о ее правах и попрошу собрать в этой комнате все ее имущество... Не бойтесь, в вашем присутствии, — добавил он, услышав ропот наследников.
— Ну? — спросил сборщик налогов у почтмейстера и дам, изумленных гневной отповедью Бонграна.
— Ай да судья! — воскликнул почтмейстер.
Урсула в полуобмороке сидела на маленькой козетке, запрокинув голову; волосы ее разметались по плечам, к горлу то и дело подступали рыдания. Глаза девушки затуманились от слез, веки покраснели, одним словом, она была в полном изнеможении, и вид ее смягчил бы кого угодно, даже диких зверей — но не наследников.
— Ах, господин Бонгран, после моего праздника — смерть и траур, — в словах Урсулы звучала поэзия, неразлучная с прекрасными душами. — Вы ведь знаете, каким он был; за двадцать лет я не слышала от него ни одного резкого слова! Я думала, что он будет жить до ста лет! Он был мне матерью, — вскрикнула она, — и какой прекрасной матерью!
Она разрыдалась и снова бессильно откинулась на спинку козетки.
— Дитя мое, — сказал мировой судья, услышав шаги наследников на лестнице, — оплакивать его вы сможете всю жизнь, а делом нужно заняться немедленно; соберите все принадлежащие вам вещи, и пусть они хранятся в вашей комнате. Наследники требуют, чтобы я наложил печати...
— О, пусть берут все, что хотят! — гневно воскликнула Урсула, поднявшись. — Все, что у меня есть драгоценного, хранится здесь, — и она ударила себя в грудь.
— Например? — спросил почтмейстер, чья отвратительная физиономия показалась в эту минуту в дверях.
— Воспоминание о его добродетелях, о его жизни, обо всех его речах, память о его небесной душе, — гордо сказала девушка, воздев руку; глаза и все лицо ее сияли.
— И еще ключ! — воскликнул Массен, и поднявшийся наверх вместе с почтмейстером, с кошачьим проворством он метнулся к ключу, выпавшему из-за корсажа Урсулы, и схватил его.
Девушка покраснела.
— Это ключ от его кабинета, он послал меня туда перед смертью.
Обменявшись зловещими улыбками, двое наследников посмотрели на мирового судью; в глазах их было написано оскорбительное подозрение, деланное у почтмейстера и неподдельное у Массена. Урсула поняла, что скрывается за этими взглядами, и вскочила; в лице ее не осталось ни кровинки, глаза метали молнии; охваченная одним из тех порывов, которые могут стоить жизни, она сказала сдавленным голосом: «О господин Бонгран, всем, что находится в этой комнате, я обязана крестному, пусть забирают все, одежда моя на мне, я уйду отсюда и никогда не вернусь». Девушка скрылась в спальне своего опекуна и, несмотря на уговоры слегка сконфуженных наследников, не соглашалась ее покинуть. Она велела тетушке Буживаль снять две комнаты на постоялом дворе при старой почте, а затем подыскать в городе какое-нибудь жилье для них обеих. Потом зашла к себе за молитвенником и до утра молилась и оплакивала покойного вместе с кюре, викарием и Савиньеном. Молодой дворянин пришел вечером, после того как мать его легла спать, и молча преклонил колена рядом со своей возлюбленной, которая печальной улыбкой поблагодарила его за то, что он верен ей и разделяет ее горе.
— Дитя мое, — сказал мировой судья, передавая Урсуле объемистый сверток, — одна из наследниц вашего дядюшки собрала все, что может вам понадобиться в первое время, а остальное ваше имущество вы сможете получить только через несколько дней, когда снимут печати. В ваших интересах я опечатал и вашу комнату.
— Спасибо, сударь, — ответила девушка, пожав ему руку. — Посмотрите на него — правда ведь, он как будто спит?
Лицо старика обрело ту недолговечную красоту, какая отличает лишь лица людей умерших без мучений; оно словно излучало свет.
— Не говорил ли он вам чего-нибудь по секрету перед смертью? — шепотом спросил мировой судья у Урсулы.
— Нет, — ответила девушка, — он, правда, поминал какое-то письмо...
— Превосходно! оно не пропадет, — обрадовался Бонгран. — В таком случае очень кстати для вас, что они потребовали наложить печати.
На рассвете Урсула попрощалась с домом, где протекло ее счастливое детство, со скромной комнаткой, в которой к ней пришла любовь и которая была ей так дорога, что, забыв на мгновение о своем безутешном горе, она заплакала оттого, что ей приходится покидать этот тихий и мирный приют. Бросив последний взгляд на свои окна и на окна Савиньена, она вышла со двора и направилась на постоялый двор в сопровождении тетушки Буживаль, которая несла узел с ее вещами, мирового судьи, который вел ее под руку, и своего нежного покровителя Савиньена. Так сбылось пророчество недоверчивого юриста, чьи мудрые предостережения не возымели действия: Урсулу ждала бедность и притеснения наследников.
Под вечер весь город явился на похороны доктора Миноре. Узнав о том, как обошлись наследники с приемной дочерью покойного, немурцы в большинстве своем нашли их поведение естественным и законным: дело шло о наследстве, покойник был таимник, Урсула могла вообразить, что вправе на что-то претендовать, наследники защищали свое добро, да и вообще они немало унижений хлебнули от девчонки при жизни доктора, который их ни в грош не ставил. Дезире Миноре, который, как говорили злые языки, в новой своей должности не хватал звезд с неба, прибыл к началу заупокойной службы. Урсула не смогла присутствовать на похоронах — смерть крестного и оскорбления наследников так потрясли ее, что у нее началась горячка.