— В моей посуде его спасение, — говаривал в таких случаях доктор.
Свои добрые дела, рано или поздно делавшиеся известными всему городку, кюре творил с величайшим простодушием, и всегда находил для любого страждущего слово одобрения. Образ жизни кюре был тем более достохвален, что он обладал талантами и познаниями столь же обширными, сколь и разнообразными. Чуткость и изящество, неразлучные спутники простоты, придавали еще большее совершенство его красноречию, достойному высшего духовного лица. Манеры, характер и поведение аббата Шапрона сообщали его речам изысканную прелесть — достояние умов острых и бесхитростных одновременно. Он любил шутку и никогда не путал гостиную с церковной кафедрой. До появления в Немуре доктора Миноре аббат, не ропща, скрывал свои таланты, но, пожалуй, был благодарен доктору, нашедшему им применение. Когда аббат приехал в Немур, у него была неплохая библиотека и две тысячи ливров[58] годового дохода; в 1829 году все его богатство состояло из того, что приносила должность кюре, да и эти деньги он полностью раздавал бедным. Он был превосходным советчиком, и многие из тех, кто не ходили за утешением в церковь, шли к священнику домой, чтобы поговорить о щекотливом деле или пожаловаться на невзгоды. Чтобы довершить нравственный портрет кюре, приведем маленький случай из его жизни. Среди крестьян хотя и редко, но находились негодяи, которые, злоупотребляя добротой аббата Шапрона, делали вид, что они не в ладах с законом. Они обманывали жен; те, боясь, что их имущество опишут, а коров уведут, в свою очередь обманывали беднягу кюре, который осушал слезы невинных женщин с помощью необходимых семи или восьми сотен франков, после чего пройдохи-мужья покупали себе участки земли. Однажды набожные прихожане со главе с церковным старостой раскрыли аббату Шапрону глаза на эти проделки и попросили его впредь советоваться с ним, дабы не пасть жертвой алчности очередного мошенника, на что аббат ответствовал: «Но ведь ради лишнего клочка земли эти люди могли совершить что-нибудь предосудительное; разве помешать злу не значит творить добро?» Быть может, читателям будет небезынтересно узнать, как выглядел этот человек, замечательный тем, что знакомство с наукой и изящной словесностью не развратило ни сердца его, ни незаурядного ума. В свои шестьдесят лет аббат Шапрон был совершенно сед — так остро переживал он несчастья ближних, так много испытал во время революции. Дважды он был брошен в тюрьму за отказ от присяги[59] и дважды, по его словам, обращал к Господу свое «В руки Твои предаю...»[60]. Роста он был среднего, не толст и не худ. Морщинистое лицо его, бледное и изможденное, поражало безмятежностью и чистотой линий и, казалось, излучало свет. Чело существа целомудренного всегда окружено неким сиянием. Живые карие глаза одухотворяли это неправильное лицо с высоким лбом. Взгляд его, обличавший не только мягкость, но и душевную силу, проникал глубоко в сердце. Дуги густых седеющих бровей нависали над глазами, не внушая, однако, никакого страха. Во рту у аббата оставалось мало зубов, поэтому щеки его ввалились, однако это не лишало его лицо приятности: сами морщины, казалось, приветливо улыбались собеседнику. Хотя аббат и не страдал подагрой, ходил он с трудом и, оберегая больные ноги, зимой и летом не снимал опойковых башмаков. Считая, что духовному лицу не подобает надевать панталоны, он носил толстые шерстяные чулки, связанные его экономкой, и короткие суконные штаны. По городу он ходил не в сутане, а в коричневом сюртуке и даже в самую скверную погоду мужественно хранил верность треуголке. Этому красивому и благородному старцу, чье безмятежное лицо служило зеркалом чистой души, суждено было оказать столь значительное влияние на события, о которых мы поведем речь, и на их участников, что мы сочли своим долгом с самого начала объяснить, отчего он пользовался в городе всеобщим уважением.
Миноре выписывал три газеты: либеральную, правительственную и ультрароялистскую, а также несколько альманахов и научных журналов, комплекты которых громоздились в его библиотеке. Газеты, книги и их владелец-энциклопедист привлекли в дом Миноре господина де Жорди, бывшего капитана полка Королевской шведской гвардии, холостяка-вольтерьянца, жившего на одну тысячу шестьсот франков пенсии и пожизненной ренты. Поначалу он читал листки благодаря посредничеству кюре, а затем счел своим долгом поблагодарить доктора лично. С первой же встречи старый капитан, бывший преподаватель Военной школы, пришелся по душе старому врачу, и тот поспешил отдать своему гостю визит. Господин де Жорди, худой и сухощавый человек небольшого роста, несмотря на чрезвычайную бледность, страдал полнокровием; самым замечательным в его облике был прекрасный высокий лоб — такой лоб и такие коротко стриженные волосы были у короля-солдата Карла XII[61]. Голубые глаза, казалось, говорившие: «Мы знали любовь», но смотревшие с глубокой печалью, сразу вызывали сочувствие, ибо ясно было, что владельца их гнетут тяжкие воспоминания, которые он, однако, хранил в таком секрете, что старым друзьям ни разу не довелось услышать от него ни одного намека на события прошлой жизни, ни одного из тех восклицаний, что вырываются у людей при новых прикосновениях к пережитым некогда трагедиям. Горестную тайну своего прошлого господин де Жорди скрывал под философической веселостью, но когда он оставался один, неспешность его движений — следствие не столько старости, сколько раздумий, — обличала тягостную мысль, неотвязно преследовавшую его; недаром аббат Шапрон прозвал его: «христианин сам того не зная»[62]. Господин де Жорди всегда носил синий суконный сюртук и синие же панталоны — пристрастие к синему цвету наряду с манерами, отличавшимися некоторой чопорностью, выдавало в нем многолетнюю привычку к армейской дисциплине. Голос его, мягкий и мелодичный, волновал душу. Сложен он был, как граф д'Артуа[63]; стройный стан и красивые руки позволяли судить о том, как хорош он был в молодости, и это окутывало тайну его жизни еще большим мраком. Всякий невольно спрашивал себя, какое несчастье могло обрушиться на этого человека, некогда блиставшего красотой, отвагой, изяществом, образованностью и великодушием. Господин де Жорди всегда содрогался, когда слышал имя Робеспьера. Он любил нюхать табак, но, странная вещь, бросил эту привычку, когда увидел, что она внушает отвращение маленькой Урсуле. С тех пор как капитан впервые увидел девочку, он не сводил с нее зачарованных глаз. Он души не чаял в Урсуле, обожал играть с ней, и это еще сильнее сблизило его с доктором, который так и не решился спросить у старого холостяка: «Верно, и у вас когда-то были дети?»
58
59
61
62
63