— Позволите ли вы, дядюшка, навестить вас сегодня вечером? — спросила госпожа Кремьер. — Мы боимся вас стеснить, но наши сыновья уже так давно не свидетельствовали вам своего почтения, а дочки уже подросли и хотят познакомиться с милой Урсулой.
— Урсула вполне оправдывает свое имя, — отвечал доктор, — она дикарка[127].
— А мы ее приручим, — сказала госпожа Массен. — Кстати, дядюшка, — добавила она, ибо, будучи женщиной практичной, решила скрыть свои истинные намерения за соображением экономии, — мы слышали, что у вашей дорогой крестницы замечательные способности к музыке, и мечтаем послушать, как она играет. Мы с госпожой Кремьер подумываем о том, чтобы пригласить ее учителя к нашим девочкам; ведь если у него будет семь-восемь учениц, он, пожалуй, станет брать дешевле, и мы сможем позволить себе эту роскошь...
— Ничего не имею против, — отвечал старик, — тем более что я собираюсь выписать для Урсулы еще и учителя пения.
— Так до вечера, дядюшка, мы придем с вашим внучатым племянником Дезире, он теперь адвокат.
— До вечера, — отвечал Миноре, любопытствовавший узнать намерения этих мелких душонок.
Обе племянницы доктора с преувеличенной любезностью подали Урсуле руки и распрощались с ней.
— О, крестный, вы, должно быть, читаете мои мысли, — воскликнула Урсула, бросив на старика благодарный взгляд.
— У тебя неплохой голос, — отвечал он. — Я хочу пригласить к тебе еще учителей рисования и итальянского. Женщина, — продолжал доктор, открыв калитку и пристально взглянув на Урсулу, — должна получить такое воспитание, чтобы быть на высоте, какую бы партию она ни сделала.
Урсула залилась краской: опекун ее, казалось, намекал на юношу, о котором мечтала она сама. Чувствуя, что она вот-вот признается доктору в том, что питает невольную склонность к Савиньену и желает совершенствовать свои таланты лишь для того, чтобы понравиться ему, девушка прошла в глубь сада и села на скамейку; на фоне зелени издали она казалась бело-голубым цветком. Доктор подошел к скамейке.
— Видите, крестный, ваши племянницы очень добры ко мне; они были так любезны, — сказала Урсула, чтобы перевести разговор.
— Бедная девочка, — воскликнул старик.
Он взял Урсулу под руку и, похлопывая ее по ладошке, повел на берег реки, где никто не мог услышать их разговор.
— Почему вы говорите: «бедная девочка»?
— Неужели ты не видишь, что они боятся тебя?!
— Но отчего?
— Наследники всполошились из-за моего обращения, они, конечно, приписали его твоему влиянию и вообразили, что я лишу их наследства, чтобы побольше оставить тебе.
— Но ведь это неправда, верно?.. — простодушно воскликнула Урсула, взглянув на крестного.
— О божественная утеха моей старости! — сказал старик и, прижав к груди свою воспитанницу, расцеловал ее в обе щеки. — Ради нее, а не ради себя, Господи, молил я Тебя нынче, чтобы Ты сохранил мне жизнь до тех пор, пока я не отыщу ей достойного спутника жизни. Ты увидишь, ангел мой, какую комедию разыграют здесь сегодня Миноре, Кремьеры и Массены. Ты хочешь украсить и продлить мою жизнь, а им нужно только одно: чтобы я поскорее умер.
— Господь не велит нам ненавидеть, но если это правда, тогда... тогда я их презираю... — отвечала Урсула.
— Обедать! — закричала с крыльца мамаша Буживаль.
Урсула и ее опекун заканчивали десерт, когда в прелестной столовой, украшенной китайскими лаковыми миниатюрами, разорившими Левро-Левро, появился мировой судья; доктор в знак особого расположения угостил его кофе, который он собственноручно готовил в серебряной кофеварке, так называемой кофеварке Шапталя, смешивая три сорта[128]: мокко, бурбонский и мартиникский.
— Ну что? — сказал Бонгран, поправив очки и лукаво взглянув на доктора. — Весь город бурлит, родственники ваши, увидев вас в церкви, потеряли покой. Только и слышно, что вы оставите состояние церковникам и беднякам. Да, взбудоражили вы своих наследников, нечего сказать. Я видел всю компанию на площади — они суетились, точно муравьи, у которых отняли их яйца.
— Что я тебе говорил, Урсула? — вскричал старик. — Мне больно огорчать тебя, дитя мое, но разве не должен я научить тебя разбираться в людях и предостеречь против ненависти, которую ты вовсе не заслужила!
— Я как раз хотел сказать вам об этом несколько слов, — подхватил Бонгран, воспользовавшийся случаем поговорить со старым другом о будущем Урсулы.
Мировой судья еще не успел снять шляпу, а доктор, чтобы не простудиться, покрыл седую голову черной бархатной шапочкой, и оба, прохаживаясь по саду над рекой, принялись обсуждать важный вопрос: как закрепить за Урсулой состояние, которое хотел бы оставить ей доктор. Мировой судья не хуже Диониса знал, что завещание доктора в пользу Урсулы может быть опротестовано; вопрос о наследстве Миноре волновал весь Немур, и городские юристы уже не раз обсуждали его.
Сам Бонгран прекрасно знал, что Урсула Мируэ не связана с доктором Миноре никакими родственными отношениями, но он знал также, что Гражданский кодекс охраняет семью от незаконных наследников. Конечно, его создатели предусмотрели лишь возможную слабость отцов и матерей к их незаконным детям, не подумав о том, что найдутся дядюшки и тетушки, которые перенесут любовь к побочному ребенку на его потомство. Но то был просто пробел в кодексе.
— Во всякой другой стране, — сказал Бонгран доктору, растолковав ему те параграфы закона, о которых Гупиль, Дионис и Дезире только что поведали наследникам, — Урсуле нечего было бы бояться; она законная дочь своих родителей, а неправомочность ее отца распространяется только на наследство Валентина Мируэ, вашего тестя; однако наши судейские, к несчастью, чересчур умны и дотошны, они вникают не только в букву, но в самый дух законов. Адвокаты заведут речь о нравственности и докажут, что если законодатели в простоте душевной забыли предусмотреть конкретный случай, то это ничего не значит; важно, что они сформулировали общее правило. Процесс будет длинным и разорительным. Зелия доведет дело до кассационного суда, а кто знает, буду ли я в то время еще жив.
— Процесс — это не самое страшное! — воскликнул доктор. — Я уже слышу речи в суде, посвященные «пределам неправомочности побочных детей в отношении наследства», да и вообще хороший адвокат на то и хороший, что может выиграть безнадежный процесс.
— Однако, — возразил Бонгран, — я не поручусь, что судейские не станут толковать закон расширительно, дабы взять под свою охрану брак — вечную основу общества[129].
Не раскрывая своих намерений, старик отверг фидеикомисс. А когда Бонгран предложил доктору жениться на Урсуле, чтобы узаконить передачу состояния, тот воскликнул:
— Бедная девочка! Я ведь могу прожить еще лет пятнадцать — что же с ней станется?
— Как же в таком случае вы намерены поступить? — спросил Бонгран.
— Я подумаю; там видно будет, — отвечал старый доктор, явно затрудняясь принять какое бы то ни было решение.
В эту минуту Урсула пришла сказать двум друзьям, что нотариус Дионис просит дозволения видеть доктора.
— А вот и Дионис. Так скоро?! — воскликнул Миноре, переглянувшись с Бонграном. — Хорошо, — сказал он Урсуле, — пусть войдет.
— Ставлю свои очки против спички, что он держит руку ваших наследников; он сегодня завтракал с ними у почтмейстера; наверняка они что-то затевают.
Урсула привела нотариуса в сад. После обмена приветствиями и несколькими незначащими фразами, Дионис изъявил желание поговорить с доктором наедине. Урсула и Бонгран ушли в гостиную.
«Я подумаю! Там видно будет!» — Бонгран мысленно повторял последние слова доктора. Так говорят все ученые, а смерть настигает их внезапно, и дорогие им существа остаются без средств!
Замечательно недоверие, с каким деловые люди относятся к людям выдающегося ума: отдавая им должное в большом, они отказывают им в малом. Впрочем, быть может, такое недоверие даже лестно? Видя, что ученые возносятся к вершинам человеческого духа, деловые люди не верят в их способность входить в те мелочи, на которых, будь то проценты в финансах или микроскопические существа в естествознании, в конечном счете зиждутся капиталы и миры. Деловые люди ошибаются: человеку, умеющему чувствовать и мыслить, доступно все. Скрытность доктора задела Бонграна, но, тревожась об Урсуле, которой, как он полагал, грозит опасность, он решился защитить ее от наследников. Мировой судья был в отчаянии от того, что не может присутствовать при беседе старого доктора с Дионисом.
«Как ни невинна Урсула, — подумал он, взглянув на воспитанницу доктора, — в иных вещах молодые девушки сами себе юристы и моралисты. Рискнем!»
— Миноре-Левро, — обратился он к Урсуле, поправив очки, — могут просить вашей руки для своего сына.
Бедная девочка побледнела: она была слишком хорошо воспитана, слишком целомудрена и щепетильна, чтобы подслушивать, однако, после некоторого колебания, решила, что вправе подойти поближе к крестному и нотариусу: ведь если она будет им мешать, крестный даст ей это понять. Жалюзи на застекленной двери китайского павильона, где располагался кабинет доктора, были открыты, и Урсула решила самолично закрыть их. Она извинилась перед мировым судьей за то, что оставляет его одного в гостиной; Бонгран отвечал с улыбкой: «Ступайте, ступайте!» Урсула вышла на крыльцо китайского павильона и задержалась там на несколько минут; она не спеша опускала жалюзи, любуясь закатом. Доктор и нотариус тем временем медленно приближались к павильону, и Урсула услышала ответ крестного: «Мои наследники были бы в восторге, появись у меня недвижимость и закладные; они воображают, что только в этом случае смогут спать спокойно; я вижу их насквозь — кстати, может, они-то и прислали вас ко мне? Учтите, сударь, что мое решение неизменно. Наследники получат капитал, которым я обладал, когда переехал сюда, пусть примут это к сведению и дадут мне покой. Если хоть один из них посягнет на то, что я считаю своим долгом оставить этому ребенку, я восстану из мертвых и покараю их. Так что пусть те, кто желает вызволить господина Савиньена де Портандюэра из тюрьмы, не рассчитывают на меня. Я свою ренту не продам.