Когда дождливым утром в начале ноября 1830 года старик впервые подъехал к церкви в коляске и, выйдя из нее первым, помог выйти Урсуле, все жители Немура сбежались на площадь, как для того, чтобы рассмотреть экипаж доктора и расспросить его кучера, так и для того, чтобы позлословить по адресу его воспитанницы, чьим безмерным тщеславием Массен, Кремьер, почтмейстер и их супруги объясняли причуды дядюшки.
— Гляди-ка Массен! Карета! — заорал Гупиль. — Ну что, наследство скачет к вам во весь опор?
— Тебе, должно быть, положили хорошее жалованье, Кабироль? — спросил почтмейстер у сына одного из своих кондукторов, оставшегося подле лошадей. — Надо думать, немного эти лошади сносят подков у восьмидесятичетырехлетнего старика. Во сколько же они обошлись?
— В четыре тысячи франков. Коляска, хоть и куплена по случаю, стоила две тысячи, но она очень хороша, с патентованными колесами.
— Как вы сказали, Кабироль? — переспросила госпожа Кремьер.
— Он сказал, что колеса с тентами, — ответил Гупиль. — Это выдумали англичане. Видите: красиво, ловко пригнано, ни за что не цепляется и нет этого отвратительного железного штыря, вылезающего за ось.
— Значит, это называется колеса со стенками? — неосторожно поинтересовалась госпожа Кремьер.
— Ну, разумеется, их можно вешать на стенку!
— А, понятно, — протянула госпожа Кремьер.
— Впрочем, вы порядочная женщина, грешно вас обманывать, дело не в этом, а в том, что у каждого колеса ось спрятана между двумя стенками.
— Да, сударыня, — сказал Кабироль, попавшийся на удочку Гупиля, говорившего самым серьезным тоном.
— Как бы там ни было, это прекрасный экипаж, и только богатый человек может позволить себе такую роскошь, — сказал Кремьер.
— Крошка ни в чем себе не отказывает, — подвел итог Гупиль. — И правильно делает: вот что значит наслаждаться жизнью. А почему у вас, папаша Миноре, нет таких отличных лошадей и колясок? Почему вы позволяете себя унижать? Будь я на вашем месте, я завел бы себе карету не хуже королевской!
— Послушай, Кабироль, — спросил Массен, — это девчонка так разоряет дядюшку?
— Не знаю, — отвечал Кабироль. — Но вообще-то хозяйка в доме она. Из Парижа учителя так и шастают. Говорят, теперь она будет учиться живописи.
— Вот и сняла бы с меня портрет, — сказала госпожа Кремьер.
В провинции до сих пор говорят «снять портрет» вместо «написать».
— А ведь старому немцу не отказали от места, — сказала госпожа Массен.
— Он и сегодня здесь, — подтвердил Кабироль.
— Пашню маслом не испортишь, — заметила госпожа Кремьер, вызвав всеобщий хохот.
— Да, — воскликнул Гупиль, — наследства вам теперь не видать! Урсуле скоро исполнится семнадцать; она хорошеет с каждым днем; юным особам полезны путешествия, а маленькая плутовка вертит дядюшкой, как хочет. В неделю ей приходит не меньше пяти-шести посылок, портнихи и шляпницы приезжают на примерку из Парижа. Недаром моя хозяйка с ума сходит от злости. Подождите, пока кончится обедня, и посмотрите на ее скромненький платочек — настоящий кашемир ценою шестьсот франков.
Последние слова Гупиля произвели на наследников впечатление разорвавшейся бомбы, и старший клерк потирал руки от удовольствия.
Выписанный из Парижа обойщик заново оклеил зеленую гостиную доктора. Видя, какой роскошью окружает себя старый Миноре, горожане осуждали его и за то, что он утаивал от всех свое состояние, хотя на деле у него не меньше шестидесяти тысяч ливров годового дохода, и за то, что он сорит деньгами ради Урсулы. Его изображали то миллионщиком, то распутником. В конце концов все сошлись на том, что «старик спятил». Это настроение умов имело свою положительную сторону, ибо, пойдя по ложному следу, родственники доктора упустили из виду любовь Савиньена и Урсулы, — истинную причину щедрости доктора, который с наслаждением приготовлял свою воспитанницу к роли виконтессы и, имея более пятидесяти тысяч франков дохода, доставлял себе удовольствие баловать свою любимицу.
В феврале 1832 года Урсуле исполнилось семнадцать лет; утром в день своего рождения она поднялась с постели и увидела у окна в доме напротив Савиньена в форме лейтенанта.
— Почему же я ничего об этом не знала? — удивилась она.
Савиньен участвовал в штурме Алжира[166] и получил крест за геройство и отвагу, однако следующие несколько месяцев корвет его провел в плаванье, и у юноши не было возможности отправить доктору письмо, а между тем он не хотел уходить в отставку, не посоветовавшись с опекуном своей возлюбленной. Стремясь сохранить во флоте отпрыска славного рода Портандюэров, новое правительство воспользовалось июльскими волнениями, чтобы присвоить Савиньену звание лейтенанта. Получив двухнедельный отпуск, новоиспеченный лейтенант прибыл из Тулона в почтовой карете, чтобы поздравить Урсулу с днем ее рождения и спросить совета у старого Миноре.
С криком: «Приехал!» — девушка бросилась в спальню крестного.
— Превосходно! — отвечал доктор. — Я догадываюсь, почему он хочет оставить службу; теперь ему можно жить в Немуре.
— Ах! это для меня самый лучший подарок! — воскликнула девушка, обнимая крестного.
Она подала Савиньену знак из окна, и молодой дворянин тотчас явился; Урсула не могла налюбоваться на юного моряка, который, как ей казалось, стал еще красивее. В самом деле, военная служба придает жестам, походке, облику мужчины решительность, степенность и некую прямоту, позволяющую самому поверхностному наблюдателю распознать военного даже в штатской одежде: ничто не доказывает столь неопровержимо, что мужчина создан, чтобы повелевать. Урсула полюбила этого нового Савиньена еще сильнее; рука об руку они прогуливались по саду, и девушка с детской радостью расспрашивала о том, как он в звании гардемарина штурмовал Алжир. Разумелось, что Алжир захватил именно Савиньен. Когда она смотрит на орден Савиньена, говорила Урсула, у нее перед глазами все становится красным. Доктор, из своей комнаты наблюдавший за влюбленными, вскоре вышел к ним. Не открываясь виконту полностью, он все же сказал, что если госпожа де Портандюэр даст согласие на его брак с Урсулой, молодоженам вполне достанет приданого невесты и они обойдутся без жалованья Савиньена.
— Увы, — сказал Савиньен, — чтобы сломить сопротивление моей матери, потребуется немало времени. Перед отъездом я предложил ей на выбор: либо я остаюсь подле нее и женюсь на Урсуле, либо надолго покидаю отчий дом. И вот, зная, что служба моя сопряжена с опасностями, она все же выбрала службу.
— Но, Савиньен, мы ведь будем вместе, — сказала Урсула, нетерпеливо дернув его за руку.
Видеть любимого и не расставаться с ним — для Урсулы любовь исчерпывалась этим, больше ей ничего не было нужно; столько невинности было в ее очаровательном жесте и обиженном голосе, что Савиньен и доктор взглянули на нее с умилением. Юноша отослал прошение об отставке, и день рождения Урсулы превратился благодаря присутствию ее нареченного в настоящее торжество. Прошло несколько месяцев, наступил май, и жизнь в доме доктора Миноре потекла так же спокойно, как прежде, только число завсегдатаев увеличилось еще на одного. Частые посещения молодого виконта были тем скорее истолкованы как визиты жениха, что как ни скромно держались влюбленные на прогулках и в церкви, они не могли скрыть согласие своих сердец. Дионис довел до сведения наследников, что старый доктор не спрашивает с госпожи де Портандюэр процентов и старая дама задолжала их уже за три года.
— Она вынуждена будет уступить и дать согласие на неравный брак сына, — сказал нотариус. — Если это несчастье случится, то, пожалуй, большая часть состояния вашего дядюшки послужит, как говорил дон Базиль[167], доводом неопровержимым.
Поняв, что дядюшка любит Урсулу гораздо больше, чем их, и не преминет обеспечить ей счастливое будущее за их счет, наследники прониклись к Урсуле ненавистью столь же глухой, сколь и глубокой. Со времен Июльской революции они взяли себе за правило каждый вечер собираться у Диониса; посылая проклятия влюбленным, они искали — впрочем, безуспешно — способы расстроить планы старика. Зелия, которая, разумеется, подобно доктору воспользовалась понижением курса, чтобы более выгодно поместить огромные капиталы, нападала на Урсулу и Портандюэров яростнее всех. Однажды, когда Гупиль, умиравший от скуки на вечерах у нотариуса и потому редко посещавший их, явился разведать, о чем здесь толкуют, Зелия неистовствовала пуще обычного: утром она видела, как доктор с Урсулой и Савиньеном возвращались в коляске с загородной прогулки; доброе согласие юной пары не оставляло никакого сомнения.
— Я отдала бы тридцать тысяч франков за то, чтобы Господь призвал дядюшку к себе прежде, чем он выдаст эту жеманную девчонку за виконта, — сказала Зелия.
Гупиль проводил господина и госпожу Миноре почти до самых ворот и, убедившись, что никто не может их подслушать, сказал: