– Ну скажи! – кряхтел возбужденный хозяин, его супруга также внимала не дыша.
– Ты сам, што ль, Мамая слышал? – удивился младший древоделя.
– Нет, но народ так бает… Помыслите! Всего убили два с половиной десятка князей и восемь сотен бояр! А я… Ну, што я? Мы в бой пошли конницей напрямки по трупам и чужих, и своих… Кто и живой еще оставался, а мы – поверх. Кровь лилась, как вода, на десять верст вперед, лошади не могли ступать по трупам, ратники гибли под копытами… – Андрей положил ладонь на глаза и замолчал. После паузы продолжил: – Молодой я был, глупый, славу себе хотел неземную добыть. Меня-то уже отличали, а почему я в запасе оказался – сказали, вот Клобук в быстрой сече незаменим, а на долгий бой сил не хватит. Значит, хотел наверстать. И, вправду, мах направо, мах налево, лишь бы ухи собственному коню не отрубить – сколько ворогов положил, я и не ведаю. Только и читаю сквозь зубы: «Упование мое – Бог, прибежище мое – Христос, покров мой – Дух Святый», «Упование мое – Бог, прибежище мое – Христос, покров мой – Дух Святый», прямо по кругу, больше ничегошеньки упомнить не могу, и рублю, рублю, рублю… Но в горячке от своих оторвался, вперед смотрю – неприятель уже не бежит, назад гляжу – наших нет никого. И взял фрязин в сверкающих латах арбалет, да пустил в меня болт… А какой у меня был конь! Нет, какой конь! Никогда уже не будет такого коня! Бедокур его звали! Так заслонил меня Бедокур, верно говорю! Почуял стрелка, встал на дыбы, и в грудь железную стрелу принял! И упал замертво, да и я вместе с ним!
– Ужасть! – вскрикнула маманя и перекрестилась.
– Енто што! – воевода схватил кружку и сделал несколько добрых глотков. Оторвавшись и выдохнув, продолжил: – Сабля – в сторону, щит – в сторону, и как конь меня ишшо не придавил – Бог спас. И мчится на меня татарин с саблею, но не мастеровитым оказалси, нет, замахивался так, будто десятерых православных задумал повалить, а не одного. Я и уклониться успел, и отпрыгнуть, и свой клинок схватить. Он во второй раз взмахнул, я у него под рукой проскочил и прямо по спиняке с разворотом полоснул. Кольчужка слабая оказалась, рассек я ему оную. Тут фрязин в сторонке затрясси, начал другой болт вставлять, а я кинжал из пояса – сегодня Олегу как раз показывал, как енто деится – швырнул, да сразу ему в горло, как раз поверх лат. Пока ишшо двое татар подбежали, я и щит успел поднять. От первого вбок ушел и – на! – ему по ногам, а следующим махом – по черепу! И смотрю – уже наши наезжают, а последний татарин, дура, видит, что все равно смерть, лучше б уж пощады попросил, мож, я бы и смилостивился, хотя не знаю – может, и нет; так вот бился он секирой, да как даст ею по мне! Ну, я спокойно щитом заслонился, да подвел меня щит, а секира, знать, была добрая. Так разбил он мне щит и отрубил руку, и так я близко вдруг смерть увидел, и пеленою от боли глаза заволокло, что я и не защищался боле, убил бы он меня вторым ударом, точно говорю… Но тут Алешка, земеля мой, только перед походом и познакомились, на полном скаку ему голову сносит! Кровища хлещет, я ору, думал, изойду ею, но догадался руку зажать и побежал к ихнему обозу, а тот уж горел. И сунул руку в костер, и держал ее там, пока не обуглилась. Уж и одёжа тлеть на мне начала, и власы чуть не запалились – я другой рукой все себе по макушке хлопал, ну, думаю, хватит. Дружок спешился, орет там что-то, я в ближайшую юрту нырнул – думаю, ну хоть бурдюк найду какой, хочь с водой, хочь с вином, полью на руку охладить – а там на земле раненый бесермен лежит, стонет… Бурдюк я отыскал, вылил на рану, и только потом на татарина посмотрел. Платье такое богатое – ну, мурза какой-то, точно. Он показывает – добей, мол, меня, мучаюсь мукой страшною… Добить? Да завсегда пожалуйста. Валялась там сабля в ножнах – ну, та самая моя, я ее с собой опосля забрал – я ему в сердце…