Тогда пришлось уже разговаривать с Борсиной.
– Вы поймите, Анна Владиславовна, – убеждал он, – Самохина права, нам следует как можно больше знать, кто такой Вельмар, чем он может сейчас заниматься... Ведь с нас поручение добраться до того золота, что он спрятал под Чанами, никто не снимал. Приказ этот остается в силе.
– Я понимаю, но при чем тут ее расспросы о том, что происходило... Еще в Царском или в Петербурге... Виновата, в Петрограде, – оправдывалась Борсина.
– Об этом не вам, и может быть, даже не нам всем судить. Я все же прошу вас с этим делом не мешать комиссару, а помогать ей. Всеми возможными, всеми доступными вам средствами.
Борсина опустила голову и ничего не ответила. Но папка, которую комиссар выделила для того, чтобы собирать туда документы, касающиеся Вельмара, в несколько последующих дней существенно пополнилась.
А потом Рыжов узнал, что комиссар написала в ВЧК, на имя какого-то ей одной знакомого начальника докладную, что она считает создание этой группы под управлением Рыжова, со всем этим набранным им составом, большой ошибкой. Что она излагала в этой записке, осталось тайной, но как Рыжов узнал из разговора с одним из начальников, которому теперь технически подчинялся, свою докладную Самохина получила с резолюцией – «не нарушать секретности». А на том новом языке, которому Рыжов должен был учиться, на котором велась вся эта переписка и бюрократическое оформление их работы, это значило, что ей следовало продолжать порученную работу.
А однажды, примерно, через неделю после того, как они стали устраиваться в особнячке на Неопалимовском, к ним пришел солдатик в шинеле с бантом, и сообщил, что Феликс Эдмундович недоволен тем, что расследование порученного дела по Урюпинску затягивается. И пришлось все же отправляться в путь. Хотя чем это могло обернуться, Рыжов не хотел даже предполагать.
# 3.
До Воронежа добирались трое суток, хотя Раздвигин сказал, что всего-то тут пути чуть дальше трехсот верст. Но даже на таком расстоянии пришлось помучиться... Хотя Рыжов не очень-то по этому поводу переживал, с самого начала службы он знал непререкаемую истину, в армии, если что-то делаешь очень быстро, потом приходится за это расплачиваться ожиданием, тягомотиной и неопределенностью иногда на весьма немалый срок.
Впрочем, еще во время путешествия из Омска в Москву, по вызову ВЧК, Рыжов сообразил, что лучше всего со станционными начальниками умеет разговаривать Раздвигин. То ли его шинель железнодорожного инженера срабатывала, то ли он действительно знал о железных дорогах что-то такое, чего не знали остальные, но им помогали, казалось бы, в самых безнадежных ситуациях. Вот и на этот раз помогло его «представительство» – как сказала Борсина. Он куда-то сходил на Павелецком вокзале, с кем-то довольно долго разговаривал, и их... Нет, опять же по словам Борсиной, это было похоже на чудо, их поместили в отдельное купе хорошего пульмановского вагона. Сам Раздвигин признался, что он и не знал, что такие вагоны еще ходят.
Но они ходили, и это было очень кстати. И трое суток, как ни долог показался этот срок Рыжову, прошли довольно... цивилизовано. Правда Самохина иногда рычала, что это «буржуйство, и даже хуже – купечество», а иногда и самому Рыжову становилось невмоготу... Но он держался, потому, что был командиром всей этой странной группы людей, и не пристало ему-то ругаться.
А интеллигент Раздвигин был почти умиротворен. Рыжов заметил за ним эту особенность еще в Омске, инженер умел себя занять, на этот раз он принялся читать. Он где-то выудил двухтомник Плеханова и мусолил его, лишь изредка поглядывая в конец книги, чтобы прочитать какие-то комментарии, некоторые из которых были вообще написаны по-немецки. Странная книга, странно изданная, но раз Плеханов считался одним из основателей новой Советской державы, протестовать против этого было бы глупо, вот Рыжов и не возражал, крепился.
Чтение Раздвигина раздражало Рыжова еще и тем, что он время от времени обращался к Борсиной, которая держалась отдельно от остальных, на особицу, но когда инженер ее о чем-либо спрашивал, охотно переводила и немецкие слова, и даже какие-то французские. Вечером они разговаривали о том, что Раздвигин недопонял, или неправильно понял, по мнению Борсиной. Оказалась, что вся эта философская премудрость была бывшей приближенной ко двору мистичке отлично знакома, она даже некоторые положения Плеханова критиковала, ссылаясь на таких заумных философов, что Рыжов только головой крутил – это надо же столько узнать, чтобы потом в мистику удариться?!
И как-то само собой выяснилось, что Борсина книг в целом не любит, она их назвала «гробами слов», и тогда на нее попробовал ополчиться Раздвигин, но спора не вышло. Борсина скуксилась, потому что Раздвигин, единственный ее друг в этой компании, оказался склонен спорить. А этого она не умела и не хотела. Как выкуп за вновь обретенное хорошее отношение, которое ей, оказывается, было нужно, она вдруг стала читать стихи на немецком и французском. И ее мерные, незнакомо звучащие фразы неожиданно покорили даже Самохину. Она-то иногда покрикивала на обоих – инженера и мистичку, чтобы они говорили по-русски, а тут вдруг заслушалась. И Рыжов непонятным образом проникся и заслушался этими четкими, чеканными ритмами слов, складывающихся в непонятный узор, причем ему пару раз даже показалось, что он что-то понимает. И ведь ни черта не понимал, а вот показалось... В общем, Борсина читала хорошо, только русских стихов она не хотела читать, почему – неизвестно.
На четвертый день у них кончились пайки. А нужно было пересаживаться в Липецке. Пересадку они тоже сделали на редкость быстро, помогло странное умение Раздвигина садиться на поезда, но тут же стало ясно, что доехать они могут только до Борисоглебска. Оттуда, как оказалось, кто-то из местных железнодорожников предложил им отправиться на станции Поворино, якобы оттуда до Урюпинска уже совсем близко, но Раздвигин от этого отказался. Он быстренько разузнал обстановку и доложил, что там уже очень неспокойно, дончаки почти все время бунтуют, ночами останавливают поезда, при этом, разумеется, расстреливают коммунистов, командиров, евреев и оббирают всех, у кого есть хоть что-то ценное.
У всех четверых ничего ценного не было, но у них были мандаты ВЧК, а это значило, что расстреляли бы их обязательно. Рыжов, может, и решился бы ехать до этого самого Поворино, если бы с ним были Мятлев и Супрун, но их пришлось по настоянию Самохиной оставить в Москве, и особнячок сторожить, чтобы еще какая-нибудь другая команда по разнарядке Хамовнических начальников его не заняла, и вообще, нужно было привести их новое обиталище в порядок. Вот и вышло, что следовало дожидаться чоновцев, которые должны были появиться тут со дня на день, как сказал начальник станции.
Вообще-то эти чоновцы бродили где-то неподалеку, и хотя было их не слишком много, человек сорок-пятьдесят, говорили о них много и с некоторым странным выражением, которого Рыжов не понимал. То ли с осуждением, то ли наоборот, признавая за ними неведомую силу. Может быть, это была и не вполне сила, а скорее авторитет, некая аура власти, которой обычный человек с ружьем, в общем, тоже обладает, но тут была еще и власть, превышающая возможности армейцев, а это никогда не остается незамеченным обычными-то людьми.
Так им пришлось расположиться в Борисоглебске и ждать. Раздвигин к тому времени дочитал свои два тома, попробовал их перечитать, но ему стало скучно, и он с удовольствием включился в хозяйственные дела, которыми пришлось заняться. Конечно, первым делом Рыжов стал на учет в местном отделении ЧК, чтобы получать положенные пайки. Это было несложно, их мандаты производили на всех безоговорочный эффект. Во-вторых, следовало найти место для постоя, и им, как начальству из самой Москвы, выделили вполне приличную комнату в старорежимной еще гостинице поблизости от рыночной площади. В третьих, следовало подумать о воде, о которой Рыжов еще в бытность свою командиром эскадрона привык думать едва ли не раньше, чем об оружии. Пришлось внушить и Борсиной, и даже Самохиной, чтобы ходили за водой на реку. Водопрод в городе не работал, а без этого им было сложно. Особенно Раздвигину, которому ко всем прочим трудностям приходилось еще и бриться. Рыжову можно было не бриться едва ли не неделю, прежде чем он начинал ощущать, что его внешность командира терпит некий ущерб. Но до недельного срока пребывания в Борисоглебске было еще далеко.