За полночь отец Виктор стал, вроде бы, спокойнее, хотя все еще переживал, но уже не слишком. Тогда Рыжов на него насел, и выяснилось, что сгорела не только утварь, сгорели почти все приходские книги, которые в этой церкви собирались за последние лет сто, а может, и больше, как храм поставили. Сгорели, причем, странно, в углу придела отец Виктор нашел бутылку, которая отчетливо пахла керосином.
Рыжов тоже видел эту бутылку, даже постоял над ней, керосином она была заполнена, прежде чем ее разбили, это точно. И тогда он решил к отцу Виктору не приставать с той просьбой, которую придумал Ратуй. Все-равно это не к месту сейчас, бесполезно выглядело.
Ушел к себе, на двор городского совета, где они всей группой обитали. Тут уже спали, Борсина даже с пожара ушла, едва стало ясно, что церковь город не сожжет, и мужики сами с огнем управятся.
Рыжов походил по горнице, подумал, запалил лампу, благо керосина было в достатке, хоть на что меняй, и принялся раздумывать. Не так все получалось, как он думал, когда отправлялся сюда, не его это было дело. Вот он слышал, есть люди, которые умеют рисовать схемы, по которым все очень наглядно получается. Ему тоже хотелось такую схему нарисовать, кружочками обозначить и себя, и Колядника, и Ратуя, и даже отца Виктора… Но не умел он, поэтому, если уж война скоро закончится, следовало учиться. Да так, чтобы никто не мог сказать, что он зря свой командирский хлеб есть.
А может, и не следовало ему идти в командиры, раз он такой малосмышленый оказался, может, просто, как исстари повелось в его качачьем роду, и как сам он привык, следовало ему пахать землю и подчиняться тем людям, которые поумнее да пообразованней его будут. Но с этим решением тоже было что-то не то, не настолько же он неудачливым вышел, чтобы… В общем, и тут следовало что-то придумывать.
Когда он уже и спать собрался, вдруг раскрылась дверь, и вошел Колядник. Он зевнул, посмотрел на сидящего понуро Рыжова, усмехнулся, и чуть было, по привычке не перекрестил раззявленный рот. Снова усмехнулся, подсел рядышком.
Был он какой-то не такой, как всегда, лицо у него изменилось, набрякло, да и синяки под глазами стали видны, и выражение глаз сделалось чужим. Посидел, достал седельную сумку, вытащил несложные причиндалы, разложил на столе чистую тряпицу, вытащил наган. И не стрелял сегодня, это Рыжов понял по запаху, но почистить его Колядник все же собрался.
Это было хорошо, это было правильно – ухаживать за оружием. Кто знает, когда его в следующий раз придется в ход пустить? Рыжов и сам достал свой револьвер, потом заодно занялся и винтовкой, которую получил от чоновцев. Расположился в сторонке от Колядника. Винтовка все же не револьвер, для нее место нужно.
Колядник посмотрел его винтовку, глазом и пальцами ощупал, потом лениво произнес:
– Так что я думаю, барахло твоя винтовка, Рыжов. Затвор стерт, боек какой-то… не такой. Странный боек, подвести может.
– Главное, стреляет. Я проверял.
– На одном патроне выстрелит, на другом застрянет. И что тогда делать будешь?
Глаза у Колядника все же блеснули азартом.
– Ты сам-то где был? – спросил Рыжов. – У нас тут пожар случился, погасили мы его, но явный поджог. Книги в церкви выгорели, теперь и не узнаешь, что там за семейство оборотней было.
– Ты все об этом… – Колядник зевнул. – Нет, я делом занимался, пробовал найти хоть кого-нибудь, кто про бандитов знает.
И замолк. Рыжов подождал, потом спросил все же:
– Нашел?
– Нет, прячутся, да и пугливые все вечером. То ли на самом деле в оборотня верят, то ли прикидываются.
Хорошо было сидеть вдвоем и чистить оружие. И хотя устали, спать не торопились, нужно же было все обдумать, что сделано за день, и что завтра следует сделать… Не всегда это с наскока получается. Иногда вот так и посидеть с другом нужно, чтобы в голове прояснилось. Или пусть даже не прояснится, но зато будет чувство общности, дружеского понимания каждого в этом мире, в его поступках и делах.
По-видимому, что-то подобное соображал и Колядник. Он посмотрел, как Рыжов собирает винтовку, для сравнения пощелкал своим и рыжовским наганами, оба одобрил, даже языком чокнул.
– У меня в Борисоглебске дружок старый, проверенный, на складах служит. А может, служил, теперь-то могли услать к Крыму, где он нужнее… Но все же достал бы я тебе ствол получше. А пока… Сам видишь, нет ничего.
– На армейских складах служит? – спросил Рыжов, чтобы разговор поддержать.
– Нет, армейские я по привычке магазинами зову, он при тех складах, с которых в города продукты посылают. Остальное, впрочем, тоже есть… Но мне сказывали, в армию сейчас мало обозов уходит, больше в города.
Под «городами» Колядник понимал Москву и Ленинград. Почему-то тут все полагали, что только этим двум столицам нужно поставлять продукты. А другие города, подумал Рыжов, ведь везде непросто, в Казани, Уфе, Оренбурге, Омске?.. В Харькове, говорят, получше, все же Украина, и туда по распоряжению разных командиров, магазины для юго-западного фронта еще в прошлом году собрали, да, там получше.
– Ты чего не спишь? – спросил вдруг Колядник.
Рыжов вздохнул.
– Привычка. Ты и сам такой.
– Заметил, – Колядник усмехнулся. – Посты, дозоры, опять же, любой ко мне может ввалиться с докладом… Привычка, говоришь? Согласен. – Он помолчал, снова пощелкал своим наганом. – Ничего, скоро войне конец, тогда отоспимся. Тогда другая жизнь начнется, не то что нынче.
– Ты вообще мало спишь, – заметил Рыжов. Не с осуждением сказал, скорее, с сомнением, словно бы недоумевал, как можно не спать тут, в тылу.
Колядник посмотрел на него, молча, чуть повернувшись к лампе, расстегнул гимнастерку. И тогда между пуговицами и петлями ворота вдруг страшно и глубоко оказался шрам. Да такой, что Рыжов не поверил глазам, не могут люди после таких-то ран выживать, почти на палец волосатая, мускулистая грудь Колядника проваливалась в тело. И еще видно было, что ребра тоже подрезаны, будто грудины, обычной для человека, вообще у него не осталось. Рыжов тихо присвиснул.
– У Козлова достали, – хрипло, возможно, стесняясь, проговорил Колядник. – Мамонтовцы.
Рыжов только кивнул. Да что тут скажешь, след шашки – его каждый, кто брал в руки это оружие, увидит. А тот, кто сам рубил, тому и пояснять не нужно. Все же он заметил:
– Концом получилось, все же неверный удар.
– Я и не помню, как вышло. Очнулся уже зашитый. Доктор у нас был толковый, еще с империалистической, его потому и не расстреляли в свое время, хотя много чего привык он говорить, не стеснялся… Контрик – не контрик, а солдаты трогать его не позволяли. Да и матросы у нас были, черноморцы, те тоже за него горой стояли. Он и спас.
– У нас докторов не было, – сказал Рыжов. – У нас с такими ранами… Тебя бы и в лазарет не понесли.
– Я их, контру проклятую, – Рыжов говорил сквозь зубы, отчего не все слова звучали, как обычно у него, ясно и верно, – рвать готов, мне ничего не жаль, только бы… – Он замолк, аккуратно вставив патроны, убрал револьвер в кобуру. Договорил уже без этой сжатой, как пружина, внутренней ненависти. – Что бы хоть когда-нибудь пожить спокойно.
Рыжов посмотрел на него в упор, оценивая.
– Это когда было?
– Прошлым сентябрем, – Колядник стал скручивать себе покурить, как все у него получалось, ловко и красиво. – Только в феврале из госпиталя вышел, уже в Туле. Хороший город Тула, – видимо, все же с недосыпа мысли у него скакали. Такое с людьми бывает.
– И сразу сюда направили?
– Я хотел ближе к дому, к Архангельску. Или хотя бы в Петрозаводск, или в Питер. Нет, говорят, нужен тут. Ну, раз нужен…
– А с фронтом что? – спросил Рыжов.
И сам не мог разобраться, потому спрашивает, что стыдится, что сам не на фронте, или потому, что привык вопросы задавать, привык учитывать разные обстоятельства и людей… Да, проверяет их на правду. Хотя, что же этого-то Колядника проверять, он из чона, это он может Рыжова проверить, и очень даже запросто.