Граф с тихим стоном уткнулся лбом в холодный косяк. От простреленного плеча по всему телу волнами разливалась чудовищная отупляющая боль. С нескольких попыток он задвинул тугой засов немеющими руками и затем долго поднимался по лестнице, глубоко и прерывисто вздыхая, часто останавливаясь и встряхивая лохматой головой в наивной попытке развеять сгущающееся марево дурноты.
В комнате он склонился над девушкой, слушая её трудное дыхание, невольно отмечая и пепельные тени у её глаз, и сероватую бледность, и безволие всех черт, недавно ещё выражавших такое упрямство – весь ужас необратимых перемен – но как бы повернувшись спиной к собственному томительному страху, граф медленно снял тяжёлый плащ, вновь опустился на колени (каким-то особенным, одному ему ведомым рыцарским способом) и чёрным этим крылом укутал девушку. Скованные руки были скорее обузой, но, справившись всё ж таки с непростой задачей, удерживая сложенными лодочкой ладонями её шелковисто-кудрявую голову у себя на плече, граф замер в самозабвенно-молитвенном оцепенении, которое можно было принять за забытьё.
VI
VI
К вечеру серый день осыпался на безжизненную усадьбу густым снегопадом, склонившим к земле ветви деревьев и превратившим парк в огромный призрачно-белый шатёр, похоронивший под собой несуразную архитектуру дома, так что неясно уже было, где расступаются деревья, давая место постройке, и что там темнеет за ветвями – пилон, выступ стены, корявый ствол, сизая тень, бессмысленная прихоть зрения. Переплетение ветвей продолжало крутой скат кровли, припорошенная снегом растрескавшаяся кирпичная кладка вполне уподоблялась морщинистым древесным стволам, а стволы деревьев стояли стеной, сумерки же совершенно лишили дом ясных очертаний, растворив его в снежной лесной тишине, и примирили обветшалый особняк с вызывающей новизной автомобиля у ворот, выпив его желтизну до пепельной серости. Снег засыпал следы. Ворона в нищенски потрёпанном оперении тяжело уселась на ржавый фонарь у ворот, простужено раскаркалась, распознав в автомобиле возмутительно противоестественный предмет, и вскоре улетела, вспугнутая стремительным движением в кустах – но это всего лишь обломилась сухая ветвь под тяжестью снега.
Ночью над лесистыми холмами взошла полная луна, яркая и холодная, с острой кромкой, словно вырезанная в черноте неба. Снежную гладь исполосовали непроглядные тени, казавшиеся почти осязаемыми в отличие от тусклых пятен зыбкого подобия света. Луна долго смотрела в высокое окно большой пыльной комнаты, отметила льдистым блеском лезвие алебарды и осколки стекла, высветила недра остывшего камина и призвала в усадьбу тяжёлый и влажный утренний холод с медленной капелью по карнизу и низкими бесцветными облаками.
Поздним утром, грязно-чёрно-белым, в вязких проталинах, к воротам усадьбы подъехал свински заляпанный полицейский фургон. Тишину всколыхнул особенный, деловито-решительный удар громко захлопнувшейся двери (направляемой широкой сержантской рукой со шрамом от консервного ножа и с первобытным волосяным покровом на нижних фалангах мясистых пальцев). Граф вздрогнул и открыл глаза. В потёмках липкой утренней дремоты ему привиделся синий автомобиль и широкоплечие люди, с двух сторон вылезающие из этого автомобиля. Один из них резко хлопнул дверью, и граф очнулся. Долгое послезвучие, сродни эху, которым отзывается тишина на любой удар, было уже явью, а не сном. Смутная тревога зародилась было, но тут же погасла, поскольку граф не удостоил её вниманием. Совсем другое занимало его. Девушка ровно дышала ему в плечо. Всё тепло, все силы, отданные ей – нет, не просто отданные, а подаренные, благоговейно преподнесённые, - завершили своё дело и развеялись в её спокойном дыхании, самого же графа мучили холод и оглушающая слабость. Я же ранен, вспомнилось ему. Впрочем, сейчас это было неважно. В течение нескольких изумительных мгновений божественной свободы он волен был представить себе, что это волнующее пробуждение – не просто случайное звено в цепи случайных нелепостей, а прекрасный ритуал в череде многих других, подобных, имеющих бесконечное продолжение как в прошлом, так и – особенно – в будущем. Он мог вообразить, что незнакомое юное строптивое существо, так ему понравившееся, приручено им (неужели это возможно?), и её рука, легко обвившая его узкий стан в невинном доверии беспамятства, вполне может означать нежнейшее объятье. Бледное утро, вместе с ощущением тёплой тяжести на груди и прохлады живого шёлка волос под щекой, вместе с блаженно-изнурительной слабостью и глухой болью в плече – всё казалось проявлениями чего-то единого, завораживающего и неизведанного. Такого утра во всей долгой жизни графа не было ещё никогда. Острый укол счастья: в следующее же мгновение я скажу, как её зовут, подумал граф, я вот-вот вспомню её имя.