Полицейские забарабанили в дверь. Граф глубоко вздохнул (тепло собственного дыхания в её волосах – удивительное ощущение), выпрямился и позвал:
- Мадемуазель.
(Вышло хрипло – холод лишил его голоса.)
- Мадемуазель, проснитесь, за вами приехали. Пожалуйста, проснитесь!
Девушка шевельнулась и распахнула лучистые недоумевающие глаза. И правда, совершенно синие, убедился граф и невольно улыбнулся.
Внизу, на крыльце, после полуминуты раздражённого молчания забарабанили с удвоенной силой и с невнятными угрозами. Отчаянное непонимание отразилось на лице девушки: успокоить бы и объяснить, но те, внизу, определённо намеревались высадить дверь.
Граф поднялся, пошатнувшись.
- Я сейчас вернусь. Я лишь отопру им дверь. Эти люди приехали помочь вам, мадемуазель.
Когда он обернулся на пороге, девушка сидела на полу в русалочьей позе (ноги укрыты чёрным плащом, волосы через плечо) и обозревала комнату с хмурым отстранённым недоумением; затем неуверенно потянулась за пистолетом.
Тем временем дом содрогнулся от глухого таранного удара, первого в череде дюжины других, наносимых с тупой равномерностью тяжеловесного механизма. Дубовая дверь, некогда с честью выстоявшая под натиском праведного народного гнева (на ней до сих пор сохранились следы от крестьянских топоров и мотыг), не выдержала профессионального азарта, с каким двое каменноплечих полицейских взялись за дело, с треском лишилась засова и, громыхнув, обеими створками распахнулась внутрь. Полицейские шагнули за порог, каждый – с циклопическим круглым глазом фонарика, удерживаемого над плечом, и с настороженно принюхивающимся коротким рылом пистолета-пулемёта. Неприметная тень на лестнице вдруг шевельнулась и, войдя в столп бледного света, льющегося откуда-то сверху, превратилась в щуплого лохматого мужчину, чей старинный наряд придавал бы налёт театральной романтичности всему его облику, если б был хоть сколько-нибудь элегантным, но по элегантности эти несуразнейшие обноски не могли соперничать даже с отрепьями огородного пугала. Кое-как завязанный широкий галстук, перекосившись, открывал страшную, всю залитую кровью сорочку; из-под рваных кружевных манжет ярко сверкали наручники. Тем не менее, держался хозяин дома спокойно, с несомненным достоинством, и со всей возможной невозмутимостью обратился к бесцеремонно вломившимся полицейским (а голос у него был негромкий, мягкий и благозвучный):
- Доброе утро, господа. Вы, право же, сильно поторопились, изувечив дверь, – я как раз собирался отпереть её. Думаю, я не ошибусь, если скажу, с какой целью вы сюда приехали, и сразу хочу успокоить вас, что мадемуазель следователь цела и невредима и ждёт вас наверху…
- Руки за голову! – гаркнул один из полицейских, решительно шагнув вперёд.
Граф прижал к груди скованные руки.
- Господа, в вашей просьбе нет никакой нужды.
- Вы арестованы!
- Ради Бога, только не будете ли вы любезны всё-таки снять с меня это ювелирное изделие, поскольку у этих браслетов острая кромка, и они режут запястья.
- Да? Может, вам в придачу ещё и коньячку налить? – издевательски спросил полицейский, поднимаясь по лестнице.
- Признаться, я бы не отказался, - простодушно улыбнулся граф окровавленным ртом, - я нечеловечески замёрз…
Полицейские замерли, уставившись на графа, и пару секунд очень натуралистично изображали самих себя на кадре уголовной хроники: дула пулемётов, искривлённые рты, пустые глаза, занесённая над ступенью и повисшая в воздухе нога, массивный торс в полуобороте – граф, перестав улыбаться, недоумённо разглядывал эту картину, и ещё через миг всё пришло в движение: полицейский на лестнице возопил петушиным голосом: «Так это ж вурдалак!» - «Попрошу без оскорблений!» - успел вставить граф, прежде чем полицейский оступился и тяжело повалился назад, выпустив в потолок длинную очередь, а граф, в ужасе от апокалиптического грохота, присел, закрыв голову руками, и умоляюще выкрикнул: