Граф сошёл с высокого крыльца невесомой походкой, ощущая странную пустоту внутри и как никогда отчётливо видя за серостью пасмурного дня ужасную бессмысленность всего существующего. Спокойно-рассеянно, как на безвкусную картину в чужом доме, он смотрел на пустынную дорогу и покосившиеся ворота, не думая ни о чём – но стоило лишь ему мельком пожалеть, что никогда он больше не увидит медноволосой девушки, как безмятежное спокойствие, разом отяжелев, выродилось в горькую обречённость напополам с завистью к каким-то абстрактным горожанам, имеющим несомненную возможность в любой день встретить эту девушку – как же хочется знать её имя – на улице, заговорить с ней… Граф принялся думать о том, какие у неё могут быть знакомые, наверняка у неё есть ухажёры, мужественные в пределах обыденности, полновесные самодовольные болваны, очень благополучные, не какой-нибудь унылый призрак из прошлого. Для них она – всего лишь часть обыденности, всего лишь одна из многих, и им никогда не увидеть в ней то, что вижу я… Широко шагая, граф так и метался от крыльца к воротам и обратно, резко разворачиваясь на каблуках, сцепив у подбородка побелевшие до синевы худые пальцы, а дом всеми окнами вслушивался в его непривычно громкие шаги. Странное чувство, какая-то яростная досада, почти злость гнала его от самого себя, от своего непонятного существования. Внезапно граф остановился – да что же это, в самом деле, со мной? – глубоко вздохнул, виновато опустил плечи и тихо пошёл к дому. Деревья, как и много лет назад, невозмутимо поскрипывали у него за спиной сухими зловещими ветвями – и этот звук, приевшийся, словно каждодневная дежурная насмешка, вновь вывел его вдруг из себя.
Нахмурившись, он обернулся к исполинской паутине ветвей, и, с почти презрительным выражением на лице, скорым жёстким шагом направился в самую глубину заросшего парка, оставляя узкие следы в талом снегу и не замечая того. Ветви гневно хлестали его по плечам, рассекли скулу, разорвали рукав сюртука, а граф только досадливо кривился, даже не прикрывая лица, хотя острые сучья хищно целились прямо ему в глаза. Корявая ветвь рогатиной обхватила его тонкую шею, и граф остановился, пренебрежительно ожидая, что будет дальше, но дальше ничего не последовало, лишь ветер хозяйничал в далёких вершинах гигантских сухих деревьев, и тогда граф рванул ветвь вниз, и она переломилась пополам, расцарапав ему пальцы, всё ещё украдкой лелеявшие воспоминание о прохладе и теплоте девичьих волос.
Граф шёл дальше, невольно замедляя шаг: рана упорно напоминала о себе, не столько болью, сколько непреодолимой слабостью. Он судорожно вздыхал, его бросало то в жар, то в холод, и он уже готов был молиться о том, чтобы чертовщина, давным-давно гнездившаяся в дебрях парка, хоть как-нибудь проявила себя. Раз он заметил нечто вроде желтоватой бедренной кости у необхватного ствола с осыпавшейся корой, но под пристальным решительным взглядом кость превратилась в обыкновеннейший сук, выбеленный непогодой. Граф почувствовал себя обманутым. Именно сейчас, когда он всласть поиздевался бы над любым пугалом из арсенала паскудника-страха, таинственная жизнь в глубине парка обернулась тихим кладбищем. Ноги по щиколотку проваливались в грязь. Ровно шелестел камыш. Обычное болото… Неудивительно, что деревья засохли. На какую-то секунду граф, со злым удовольствием преследуя слабый проблеск жути, подумал о вполне допустимой вероятности, что он запросто может провалиться в бездонную трясину, но в его распоряжении даже не оказалось настоящей трясины, в этом немощном болоте он только зря вывозился по колено в холодной грязи.
Среди очень колючего, очень враждебно настроенного кустарника граф отыскал остатки каменной скамьи и сиротливо присел на угол. Поначалу он постановил для себя, что будет сидеть здесь, покуда не замёрзнет до смерти, но скоро понял, что рано или поздно холод погонит-таки его в дом, и там он потратит много сил и времени, сначала разводя огонь в камине, а затем придумывая, как избавиться от наручников. Граф попытался представить, что он будет делать потом, но дальше одного дня его воображение не шло, а между тем дней впереди было много, очень много. Какое-то время графу казалось, что он размышляет о чём-то невероятно значительном, что ему почти удалось увидеть изнанку всей своей жизни, но, очнувшись, он осознал, что последние полчаса, собственно, и не думал ни о чём, а просто задремал в объятьях холода. Ещё он понял, что всё это время слышит густой живой шорох, заслуживающий куда большего внимания, чем мёртвый скрежет высохших ветвей. Граф посмотрел вверх: прямо над скамьёй вольно раскинула тёмную буровато-зелёную крону столетняя сосна, единственное выжившее дерево в чаще скелетов. На скамье валялись прошлогодние встопорщившиеся шишки и зелёная сосновая кисть. Её граф подобрал и принялся вертеть в пальцах. Руки пахли смолой.