Но горничная считала иначе. Утром она привела в усадьбу католического священника. Добрый патер долго просидел за обеденным столом, много съел и ещё больше выпил, по-дружески пообщался с прислугой, затем перевёл всё своё внимание на хозяина дома. Патер задал графу множество разных вопросов, например, не являлся ли тому суккуб в образе соблазнительной обнажённой девушки или, скажем, дьявол в обличии козы с женским лицом; не приходили ли какие-нибудь сомнительные агенты по купле-продаже движимого и недвижимого имущества, не предлагали ли подписать невнятных контрактов, напечатанных тёмно-красным и пахнущих серой или палёным мясом. Во время беседы со священником граф зевал, смотрел в окно, считал завитки на кружеве своих манжет и на все вопросы честно отвечал «нет», чем немало огорчил доброго патера. Тем не менее, святой отец счёл нужным довести свою работу до конца. Для начала он длинно и нудно обратился к Господу на плохой латыни, испрашивая помощи, дабы вернуть заблудшую овцу в стадо Господне. Граф отвлёкся от своих манжет и принялся считать ошибки в латыни священника. После свершения молитвы патер заставил графа выпить святой воды из почерневшего серебряного кубка. Вода была набрана самолично патером из гнилой речушки, протекавшей рядом с усадьбой. Граф робко попытался возразить, что святую воду следует хотя бы прокипятить перед применением, а ещё лучше воспользоваться тою, что доставляет водовоз, но на это священник яростно возразил, что за подобные речи следует незамедлительно предавать анафеме. Граф рассудил, что раз ему не составляет труда усилием мысли зажечь свечи, то, может быть, тухлая вода не нанесёт его здоровью особого ущерба, и решил больше не прекословить патеру и тем самым не нервировать его, а то ведь не отвяжется. Граф покорно проглотил воду, от которой так и разило болотом, и был оставлен в покое.
Разобравшись с владельцем усадьбы, священник вздумал заняться изведением бесовских деревьев. Под аханья и причитания слуг патер браво отправился в самую чащу заросшего парка, держа в одной руке большой серебряный крест, а в другой – толстый молитвенник. Возможно, патер надеялся, что дьявольские деревья повянут от его корявой латыни (подумал граф, наблюдая за священником из окна). Так или иначе, какими бы там средствами святой отец ни планировал изничтожить бесовскую растительность, деревья его усилий не оценили. Из парковой чащи добрый патер так и не вернулся, зато на вершине самого старого дерева появился уже пятый по счёту кокон из сухих ветвей. Этот кокон, как и все остальные, был размером с взрослого человека, и отличался от прочих лишь тем, что вокруг него с тонким визгом носились по воздуху маленькие чёрные птицы, адские колибри. По этим птицам граф стрелял из прадедовских пистолетов с балкона своей спальни, но так и не сумел ни в одну попасть.
К вечеру того же дня граф почувствовал себя весьма неважно, к ночи же ему стало вовсе худо. Стараниями доброго патера граф едва не погиб от расстройства пищеварения. Вконец отощавший, он сутками напролёт без движения лежал на измятой постели, задрав острый подбородок, лохматой, но всё-таки красивой головой утопая в подушках, и лишь иногда слабо вздрагивал: ему мерещилось, будто он попал в камеру пыток и злобные инквизиторы заставляют его пить расплавленный свинец и заедать раскалёнными иглами. При нём постоянно находилась сиделка, а ещё приходила юная горничная – просто для того, чтобы посмотреть на графа и узнать, стало ли ему лучше. Вообще-то, граф ей нравился, но она даже себе боялась в этом признаться, потому что он был «господином», барином, к тому же слишком уж странным барином. Горничная была истовой католичкой; и очень дурной приметой ей показалось то, что недуг одолел графа сразу же после визита святого отца. Вспомнилось ей также и многое другое, чему раньше она не придавала особого значения: и то, как однажды в кабинете графа она обнаружила издевательский до неприличия стишок про епископа, несомненно, графом же и сочинённый; и то, как лунной ночью барин танцевал какое-то подобие вальса в совершенно пустом и тёмном зале, бесшумно переступая по квадратам зыбкого серебристого света; и то, что крестьяне ближайшей деревни рассказывали про могилы предков графа: будто бы каждые полгода, в дни весеннего и осеннего равноденствия, следует вбивать свежие осиновые кресты в эти могилы, иначе не будет в деревне по ночам покоя. Горничная вспомнила обо всём этом и очень сильно испугалась. Ей захотелось пригласить в усадьбу нового священника, но затем она подумала, что если таким образом переведёт всех пастырей епархии на корм бесовским деревьям, то епископ отлучит её от церкви. Так что ей оставалось только молиться о пропащей душе графа. Сиделка против затеи с молитвами нисколько не возражала: под тихое бормотание было очень уютно дремать. Граф сначала тоже не возражал – он попросту ничего не слышал, потому что блуждал где-то очень далеко от своего дома в лабиринтах горячечного бреда.