На третью ночь юная горничная отвлеклась от молитв, чтобы полюбоваться на спящего графа – но граф уже не спал. Он сидел на кровати и молча смотрел на девушку немигающим взглядом, зрачки его глаз были чудовищно, нечеловечески расширены, и в их черноте мерцали ярко-алые блики, словно бы отражения от некоего большого светильника с красным абажуром, хотя никаких светильников в спальне не горело, была полночная тьма, разбавленная лунным светом и тусклым огоньком единственной свечи. Завидев такой ужас, горничная с грохотом выронила молитвенник, разбудив сиделку. «Как же вы мне надоели со своим камланием, - сонно пробормотал граф, - ни сна из-за вас, ни покоя». Горничная и сиделка этих слов уже не слышали: они обе разом бросились прочь из спальни, едва не застряв в дверном проёме. Граф проводил их удивлённым взглядом, недоумённо пожал плечами, затем сообразил, что вся эта чепуха ему, скорее всего, снится, и лёг лицом к стене, накрыв голову подушкой на тот случай, если ещё кому-нибудь придёт в голову бормотать у него над ухом.
Горничная ушла из графского особняка той же ночью. То ли она, заплутав во тьме, пошла через парк и была поймана деревьями (правда, нового кокона так и не появилось), то ли сгинула по дороге в ближайшую деревню (разбойников в лесах не водилось, но в самой чаще в старом скиту одиноко жил сумасшедший монах, который развлекал себя тем, что дикими воплями нагонял страх на путников и по весне лишал крестьянских дочек невинности, если те отваживались заходить далеко в лес в поисках подснежников). А может быть, юная горничная и вовсе утопилась из-за того, что её обожаемый барин оказался красноглазой нечистью. Так или иначе, о ней никто больше ничего не слышал. У прислуги быстро возникла своя версия случившегося: граф будто бы выпил из несчастной всю кровь, а остальное утащил в ад. Дело же было в том, что по утру бедолаге графу стало гораздо лучше, даже лёгкий румянец появился на его обычно бледных впалых щеках, но в ночном бреду он искусал себе все губы, и на подушке осталось несколько кровавых пятен. Этой улики слугам показалось предостаточно для того, чтобы разломать стулья в гостиной, остро заточить их ножки и начать охотиться за графом, дабы вколотить в него свежевыструганные колья красного дерева. Граф спрятался от слуг на чердаке посреди всякого хлама, забравшись в проеденный крысами сундук (в крысиные дыры очень удобно было наблюдать за тем, что творилось снаружи). Не найдя барина, слуги испугались, что он побежал в ад за подмогой, и поспешно покинули усадьбу, предварительно прокляв и дом, и его хозяина на веки вечные.
Таким образом, граф остался совершенно один. Сначала ему было очень тоскливо - он не привык к одиночеству. Он целыми днями бродил по опустевшему дому, жалел себя и размышлял, где же ему достать новых слуг и как с ними себя вести: ведь прежние были самые лучшие, и новые в любом случае окажутся не так хороши. Ещё граф с вполне понятным цинизмом думал, что раз всё равно вся история так по-дурацки закончилась, едва ли было бы намного хуже, если б он на самом деле укусил молоденькую глупенькую горничную (иногда ему и в правду хотелось это сделать, только он ни за что на свете не сознался бы в своём желании).
А дни всё шли, мебель покрывалась пылью, балкон сгнил и провалился, у книг срастались страницы из-за того, что граф не уделял им должного внимания. Граф ничего не читал, почти не выходил на улицу и лишь иногда играл при луне сонаты Бетховена на облупившемся рояле, но от этой ночной музыки ему самому становилось так жутко, что он быстрым шагом уходил в спальню, там забирался на кровать и плотно задёргивал полог. По утрам он уныло разглядывал себя в мутном венецианском зеркале – неухоженного, осунувшегося и несчастного, и всякий раз замечал в глазах своего отражения зловещие красные огоньки – стоило моргнуть, и эти огоньки пропадали (словно притушили свечу), но вскоре разгорались вновь. Граф стал замечать за собой странное: то он спал несколько суток напролёт, то бодрствовал целую неделю. Времена года сменялись как-то подозрительно быстро. Старинный графов особняк постепенно обрёл новое свойство очень сомнительного достоинства: каждое новолуние существенно менял планировку и в придачу однажды нарастил третий этаж, хотя с фасада это не было заметно. Поначалу графа рассердило такое самоуправство, но затем он подумал, что увеличение жилой площади - очень даже неплохо, пусть и бесполезно, и к тому же не следовало забывать, что особняк был проклят, а проклятым домам подобные фокусы простительны. А ещё граф поссорился с крысиным племенем. Он не хотел этого, так вышло. В доме было совершенно нечего есть, и оголодавшие крысы начали покушаться на графскую библиотеку, что, разумеется, приводило графа в бешенство. Однажды прямо у него на глазах огромная плешивая крыса вгрызлась в угол тома сочинений Дидро; граф в ярости затопал на неё ногами и опрометчиво пожелал ей быть размазанной в лепёшку по стене. Едва он себе это представил, как некая невидимая сила ударила крысу о стену. Граф с тихим воем выбежал из библиотеки. Его бы стошнило, если бы было чем. С того дня крысы стали бояться графа, но при всяком удобном случае нападали целой стаей и больно кусали за ноги.