Что же касается сторожа, то он, во-первых, обзавёлся дурной привычкой выть по ночам на луну; во-вторых, стал часто уходить в город и напиваться там до такой стадии окосения, что вместо луны ему мерещилось, в зависимости от её фазы, то свиное рыло, то полкруга голландского сыра, то серп без молота; и, наконец, в-третьих, он заимел ружьё. Из ружья сторож назло поэтичному графу, а также по причине общей дурости перестрелял всех певчих птиц в округе, а ещё ради развлечения побил половину всех стёкол в доме. Вскоре (это в-четвёртых) сторож разжился подержанным автомобилем. Когда он заводил своё приобретение, в особняке панически дребезжали уцелевшие стёкла, на стенах качались портреты предков графа, а крысы спасались бегством в подвал, думая, что на подходе конец света. Иногда на ночь сторож бережно укрывал машину брезентом. Иногда забывал. Но это было несущественно: автомобиль был настолько ржавый, что оставалось лишь удивляться, как он ещё ездил. Вероятно, автомобиль существовал в соответствии с теми же умом не постижимыми законами, что особняк, парк, да и сам граф в придачу.
В качестве основной жизненной цели парень определил себе задачу достать почти безответного графа нескончаемой руганью и более или менее изощрёнными издевательствами. Граф, погружённый в самые мрачные раздумья, кротко сносил и то, и другое. Помимо очевидной бессмысленности своего существования графа тяготил ещё и вопрос, какая доля правды заключалась в высказывании сторожа о том, что граф никто иной, как ходячий труп. Если это выражение являлось незамысловатой метафорой, то всё было в порядке, точнее, не совсем, конечно, в порядке, но уж во всяком случае, ничего иррационального здесь не было. Если же слова эти следовало воспринимать буквально – то в таком случае и без того сложный мир неоправданно усложнялся, вырождаясь в мрачный абсурд. Фактов в пользу абсурда было множество. Именно это графа и угнетало. Он потерял всякий интерес к затее с переселением в город, рассудив, что там и без него хватает непонятных затхлых личностей с весьма сомнительной принадлежностью к человеческому роду. Граф часами сидел в своём кабинете, от нечего делать рисуя пальцем в пыли на столе каббалистические знаки и слушая стук собственного сердца. Эта музыка жизни его немного утешала. Однажды в дебрях библиотеки он раздобыл «Энциклопедию крупных и мелких бесов, а также богомерзкой нежити, вторгающейся в мир живых», составленную профессиональным экзорцистом, учёным-доминиканцем Хайнрихом Шварцем, успешно практиковавшим изгнание и уничтожение нечисти в далёком четырнадцатом веке. Эту книгу граф неотрывно читал два дня, после чего две недели ходил пришибленный. Ночами ему снился преподобный Хайнрих Шварц, который, сверкая в молочном свете луны чисто выбритой тонзурой, гонялся за графом, вооружённый осиновым колом и посеребрённым мясницким топором. Днём граф наблюдал за облаками, за крысами, за тем, как качаются на ветру ветви деревьев, и как в углу выбитого окна старый паук, инженерных дел мастер, создаёт очередной шедевр. Иногда граф гулял по дому, мимоходом проверяя, как там поживает его отражение в мутных зеркалах: не собирается ли куда-нибудь исчезнуть? С каждым днём шаги его становились всё более беззвучными, тень – всё более бледной, а мысли – всё более отвлечёнными от реальности. Лишь однажды сторожу удалось вывести графа из состояния печально-безмятежного спокойствия, свойственного некоторым блаженным – когда парень, думая, что это будет очень удачная шутка, вознамерился пустить на самокрутки страницы книг, живших в графской библиотеке. Граф пресёк варварскую затею, отпугнув сторожа от книг низким звериным рычанием, никак не вязавшимся с его щуплой фигурой и тихим ровным голосом. Граф и сам испугался того, чем обернулось его раздражение, и после вёл себя ещё тише обыкновенного.
Какое-то время спустя парень, поднакопив награбленных в городе денег (ибо он действительно был преступником), решил остепениться и для сего в первую очередь заиметь собственную виллу (то есть окончательно присвоить графский особняк и, невзирая на его потустороннюю природу, сделать в нём евроремонт, чтобы всё было цивильно).
Граф тоже принял одно важное решение. Он пришёл к выводу, что раз у его жизни нет смысла, значит следует, не испрашивая ни у кого позволения, сконструировать этот смысл по собственному усмотрению. Из образцов под рукой имелись лишь жития святых, но граф, никогда особенно не любивший религиозную литературу, сильно сомневался в том, что вообще сможет следовать какому-либо примеру. Для начала же нужно было вернуть своей жизни человеческое обличье, как-то утраченное в то время, пока граф размышлял, имеет ли он право, со всеми своими пугающими странностями, претендовать на это обличье.