— Как это ни странно, в них очень много русского, как бы это сказать, понятного русской душе. И в то же время в них есть этакий особенный очаровательный еврейский шарм.
— А скажите, Артур Георгиевич… — Фелиция Болеславовна хотела что-то у него спросить, но ее прервал пьяный Александр Вонифатиевич.
Рассказа Воротынцева он не слышал, поскольку все это время очень откровенно разглядывал сидевшую напротив и смущавшуюся его взгляда Дуню, причем сильно морщил лоб, стараясь придать лицу мужественное и глубокомысленное выражение, да только у него все это никак не получалось, а выходили обычные пьяные гримасы. И вдруг, не обращая внимания на то, что Фелиция Болеславовна начала что-то говорить Воротынцеву, он громко выкрикнул:
— Гос-с-спода!..
Всем сделалось еще более неловко. Потому что любое действие, предпринятое Александром Вонифатиевичем, было чревато конфузом. Это все уже поняли.
Александр Вонифатиевич, толкая соседей и плеская вином, начал подниматься на ноги.
— Я имею сказать тост, гос-с-спода!
Несчастная Надя давно уже боролась с чувствами.
Самым ужасным было то, что ей приходилось делить с Александром Вонифатиевичем ответственность за его жуткие манеры. Нет, она вовсе не боялась какой-либо ответственности и готова была делить трудности, нужду, беду, если случится. Но делить такое вот пошлое чванство — это было стыдно.
— Гос-с-спода! — заговорил Александр Вонифатиевич. — Я так рад, что мы собрались… Эта наша пас… пас-с-сторальная трапеза… Я так рад… Я пригласил вас, господа, потому что я вас всех люблю… Всех… да…
Больше он ничего выдавить из себя не смог, хотя и пытался еще что-то произнести и даже рот открыл. Тогда он выпил, запрокинув голову. Некоторые из солидарности пригубили бокалы. Наступило неловкое молчание.
— А вот и наш генерал! — вдруг громко сказал Аничков, первым увидев, как на поляну вышел, заложив руки за спину, весь в белом, пожилой, располневший, но еще по-военному статный человек.
— Александр Вонифатиевич! Не прикажете ли взять на караул?! — гаркнул Вельдбрехт, подняв бокал.
Александр Вонифатиевич, не понимавший шуток и в самые светлые часы своей жизни, теперь, захмелев хорошо, и вовсе соображал туго. Но он понял единственное — что на их пасторальной трапезе появилось новое лицо и, следовательно, ему надо этому новому лицу оказывать какую-то честь. Он поискал глазами прислужника и, не найдя его, все равно распорядился:
— Эй, человек! Вина… гостю!
— Благодарю вас, — отвечал Зенон Зенонович, принимая бокал. — Сразу видно — командует не новичок на бивуаках. Вы, верно, из кавалергардов? — спросил он Александра Вонифатиевича.
— Н-никак нет… — Александр Вонифатиевич заставил себя собраться с мыслями. — Я по по-почтовому-с… — Некоторое прояснение у него в голове наступило единственно оттого, что он понял наконец, что новый его гость и есть генерал Воротынцев. И Александр Вонифатиевич оробел, будто на службе при начальнике.
— По почтовому? — генерал натурально обрадовался. — Да таких молодцов, как ваш брат, еще поискать. Вот ведь случай! Я как раз сегодня только вспоминал подвиг одного военного почтальона. Это было в турецкую. Я же кое-какие записки о турецкой кампании сочиняю, как вы, верно, знаете… Да, ваш покорный слуга — сочинитель. Ни больше ни меньше.
— Но ты мне об этом не рассказывал, дядя, — удивленно произнес Воротынцев, чтобы раззадорить Зенона Зеноновича. — Что за военный почтальон? Что он сделал?
— Расскажите, расскажите, Зенон Зенонович, пожалуйста, — подхватила Дарья Владимировна.
Извольте, — согласился генерал, — если интересно… Это было как раз во время славного зимнего перехода через Балканы. Отправился однажды в тыл, на Рущук, фельдъегерь с письмами в Россию. И вез-то он не какие-нибудь там секретные военные бумаги, а обычные письма — офицерские, солдатские. Сопровождали его с полдюжины казаков. И надо же было такому случиться — повстречались они с турецким конным отрядом. А турки сами-то своих искали — прятались от всякого нашего разъезда. Но тут увидели, что русских совсем мало и расправиться с ними можно безнаказанно. Так и вышло. Конвой они сразу почти весь порубили. И погнались за несчастным фельдъегерем. И тогда тот, увидев, что от турок ему не уйти, выхватил нож, полоснул им себе по руке и кровью своей залил все письма, что были при нем. Этого вполне можно было и не делать. Турки едва ли и прочитали бы эти письма. А хотя бы и прочитали, что им за польза знать, что какой-то там Иван посылает поклон жене или матушке? Но он ревностно исполнил долг свой — ни строчки не должно стать достоянием неприятеля. Ни единой строчки!