- Жокеи! По седлам!
И, разваливая надвое толпу одетых в шляпы и пальто двуногих существ с пустыми, холодными глазами, красуясь своей атласной наготой, гнедой, пегой, рыжей, гордо и спокойно, как на смерть, проплыли четвероногие существа, прекраснее которых нет в мире. И как только исчезла в воротах последняя лошадь, толпа разошлась.
Джордж стоял один у барьера в укромном углу, откуда видел через бинокль пестрое подвижное колесо на расстоянии мили и большую часть дорожки. В эти минуты, от которых зависела его судьба, он не мог оставаться с людьми.
- Пустили!
Джордж отнял бинокль от глаз, поднял плечи, напряг локти; никто не должен знать, что с ним сейчас происходит. Позади него кто-то сказал:
- Фаворит отстает. Кто же это в синем, на дальней дорожке?
Совсем один, на последней дорожке, совсем один несся во весь опор Эмблер, как птица, завидевшая родные места. Сердце Джорджа готово было выскочить из груди, как выскакивает летней ночью рыба из темного озера.
- Им не догнать! Эмблер первый! Выиграл шутя! Эмблер!
Джордж один молчал в этой орущей толпе и повторял про себя: "Моя лошадь! Моя лошадь!" Слезы радости подступили к его глазам. Минуту он стоял, словно окаменев, потом привычным движением поправил шляпу и галстук и неторопливо зашагал к конюшне. Подождав, пока тренер отвел жеребца, он прошел за ним в весовую.
Маленький жокей сидел, держа на коленях седло, с мрачно безучастным видом, ожидая слов: "Все в порядке!"
Но Блексмит сказал тихо:
- Мы выиграли, сэр. Обошли на четыре корпуса. Я уже предупредил Суелса. Больше на моих лошадях он скакать не будет. Выдать такой секрет! Так далеко оторваться! Я готов плакать с досады.
Взглянув на тренера, Джордж увидел, что губы у него дрожат.
В своем деннике, полосатый от струек пота, Эмблер, вытянув задние ноги, нетерпеливо косился на старательного грума; перестав мотать головой, на миг устремил на Джорджа свой пристальный, гордый, ласковый взгляд. Джордж опустил затянутую перчаткой руку на шею жеребца, всю в мыле. Эмблер вскинул голову и отвернулся.
Джордж вышел из конюшни и направился к трибуне. Слова тренера "Выдать такой секрет" были как ложка дегтя в чаше его счастья. Он подошел к Суелсу. На языке вертелись слова: "Зачем было раскрывать карты?" Но он ничего не сказал, ибо где-то в глубине души сознавал, что не приличествует ему спрашивать своего жокея, почему тот не схитрил и не выиграл всего одной длиной. Но жокей понял его и без слов.
- Мистер Блексмит задал мне головомойку. Но, сэр, этот жеребец - умная тварь. Я решил дать ему волю. Попомните мое слово, он понимает, что к чему. Если попадается такая лошадь, лучше ей не перечить.
Сзади кто-то проговорил:
- Поздравляю, Джордж! Хотя сам я повел бы скачки не так. Надо было точнее рассчитать расстояние. Ну и быстр этот жеребец, как ветер! Да, а все-таки теперь скачки не те.
Это подошли его отец и генерал Пендайс. Оба худощавые, подтянутые; такие разные и вместе такие похожие друг на друга; их глаза, казалось, говорили: "Я не буду таким, как ты. Вот возьму и не буду таким, как ты!"
За ними стояла миссис Белью. Ее глаза под полуопущенными ресницами ежесекундно меняли цвет и то меркли, то вспыхивали огнем. Джордж медленно подошел к ней. Вся она дышала торжеством и нежностью, щеки ее пылали, тонкий стан изгибался. Она и Джордж не глядели друг на друга.
Возле изгороди стоял мужчина в костюме для верховой езды, поджарый, с узкими, приподнятыми плечами наездника и худыми, длинными, чуть кривыми ногами. Узкое, с тонкими губами веснушчатое лицо мертвенно бледно; рыжеусый; соломенного цвета волосы коротко подстрижены. Он проводил Джорджа и его спутницу пронзительным взглядом маленьких темно-карих, жгучих глаз, в которых, казалось, плясали черти. Кто-то хлопнул его по плечу:
- Белью, здорово! Как скачки?
- Плохо, черт бы их побрал! Идем выпьем. По-прежнему не глядя друг на друга, миссис Белью и Джордж шли к выходу.
- Не хочу больше смотреть, - проговорила миссис Белью, - я бы, пожалуй, сейчас уехала.
- Еще только один заезд. В последнем ничего интересного.
В самом конце трибуны, посреди кипящей толпы, он остановился.
- Элин?
Миссис Белью повернула голову и первый раз прямо взглянула в его глаза.
Путь от станции Ройстон до Уорстед Скайнес был дальний, по проселкам. Джорджу Пендайсу, рядом с которым в двуколке сидела Элин Белью, он показался одной минутой - той редкой минутой, когда растворяются небеса и взору предстает дивное видение. Одним эта минута выпадает раз в жизни, другим часто. Она случается и после долгой зимы, когда сады зацветают, и после душного лета, когда начинают желтеть листья; а какими красками расписано это видение: снежная ли в нем белизна и пламя, винный багрянец и нежные тона альпийских цветов, или осенняя зелень глубокого покойного пруда, - это знает лишь тот, кому оно открывается. Одно бесспорно: оно заставляет забыть все образы окружающего, понятие о порядке, законе, все прошлое и настоящее. Это - видение будущего, благоухающее, исполненное дивной мелодией, унизанное перлами. Так является усталому путнику в расщелине скал цветущая яблоневая ветка, дрожащая на ветру, звенящая от пчел.
Джордж Пендайс, глядя поверх серой спины лошади, упивался своим видением, а та, что сидела подле, закутанная в меха, нежно касалась его руки своей. Позади, на запятках, на вершок от дороги, уносящейся прочь, дремал грум и видел иные сны: он выиграл пять фунтов. А серая кобыла видела свою теплую, светлую конюшню, слышала шорох овса, засыпаемого в ясли, и неслась, едва касаясь копытами земли; впереди нее бежали два светлых пятна от фонарей, вырывая из тьмы живую стену буков, звонко шелестевших листьями на ветру. Она часто фыркала, радуясь, что близок дом; и пена, закипавшая на ее губах, осыпала брызгами сидящих сзади. Они сидели молча, трепеща от каждого прикосновения рук, их щеки пылали от ветра, горящие глаза были устремлены вперед, в темноту.