– Это ты сейчас про машину?
Саша, наваливающий на тарелку какую-то совершенно неприличную гору картофельного пюре, покосился на неё как-то странно.
– И что? – ощетинилась Мария.
– Ничего. А немецкая, значит, осталась тому, с задницей?
– Вот твоё какое дело? – без особой злобы огрызнулась Маша, наблюдая, как он к картофельному Эвересту пристраивает две толстенные сардельки. Сардельки и сангрия – кстати, очень даже приличная, в меру сухая, в меру сладкая, почти испанская – это что-то! Почти Коста дель Соль. – Тоже начнёшь пропагандировать, что, мол, надо в суд идти и всё… делить?
– А кто ещё пропагандирует?
– Никто. А я не хочу, у меня гордость есть.
– Гордость – это хорошо, – согласился Саша, пододвигая ближе к ней дивную тарелку. – Ешь.
Мария посмотрела на картофельную гору, на своего спасителя и поставила бокал на стол.
– Спасибо, но я не буду, – сказала решительно. – Понимаю, надо уметь быть благодарной, но я… Я просто ненавижу, когда меня опекают. Это унизительно.
– Почему?
Саша пристроился напротив и принялся уничтожать Кордильеры, которые навалил себе. Маше – Монблан, себе – Кордильеры, всё по-честному.
– Я взрослый человек и со своими трудностями способна справиться сама, – отчеканила госпожа Мельге. – Никто не виноват, что я не догадалась привести сюда… ничего. Но, в конце концов, мы не на Северном полюсе и я…
– А почему ты ничего не привезла с собой? – спокойно, как удав, спросил Саша, методично работая челюстями, даже уши, прижатые краем банданы, чуть заметно ходили в такт.
– Потому что у меня голова была занята совершенно другим!
– Чем?
– Это не имеет значения! – Мария схватила бокал и разом выглотала половину. – Потому что я всё время думала: ну вот как так? Ну как так получилось? Вот мы жили. Сначала просто так жили, это ещё когда учились, потом поженились. И дальше жили. По первому времени трудно было, потом полегче, сейчас совсем хорошо стало. А он мне врал, получается? Всё время? Почему я-то ничего не замечала? Ну ведь ни одной мысли, ни малюсенькой, ни вот такой!
Маша большим пальцем отмерила половину ногтя на мизинце.
– Совсем ничего? – деловито уточнил Саша, подливая ей в бокал.
– Абсолютно, – помотала головой Мария. – Ну, заседания у него в департаменте, с друзьями в баню пошёл, вернулся под утро. Ну, по телефону разговаривает в ванной. Почему бы человеку в ванной не поговорить? Может, звонок срочный? Ну, уволил Ольгу Константиновну, нанял… Никки. Это ведь нормально, правда?
Саша молчал, глядя на неё, даже жевать перестал.
– И вот знаешь, чего я совсем понять не могу? Мы же собирались в Испанию. Я точно знаю, он тоже собирался и точно со мной, я путёвки же сама заказывала! А в это время он в нашей же квартире… Он говорил, что пора бы ребёнка завести. Как так? И вот я думала, думала, думала…
Мария стиснула бокал – даже костяшкам стало больно.
– И как, придумала? – её спаситель перестал пялиться и вернулся к пюре.
– Нет, не придумала! Слушай, почему я тебе всё это рассказываю, а?
Маша так поразилась собственной болтливости, что даже за щёки схватилась. Ладони были очень холодными, бокал ещё холоднее, а щёки очень горячими, будто она ими к печке приложилась.
– Мань, всё просто. Твой муж – козёл. Чего тут думать? – сообщил Саша, берясь за сардельки. – А у тебя стресс с нормальной истерикой.
– Не бывает у меня никаких стрессов. И не зови меня Маней!
– А как мне тебя звать? Машей? Маша и медведь, – Саша фыркнул и тоже помотал головой, мол: придумаешь ещё!
– Называй Марией.
– Тогда меня потянет «Ave»[1] запеть. Я в Барселоне слышал, в храме. Классная вещь. Я так точно не сумею. Мне медведь в детстве все уши оттоптал.
– Да кто ты вообще такой? Что тебе от меня надо?! В Барселоне он слушал, про стрессы тут рассуждаешь, а сам Монте-Карло с Монте-Кристо путаешь!
– Я Саша, – с ничем незамутнённым спокойствием сообщил спаситель и сунул Маше свою пустую тарелку. – На.
– Зачем? – Мария так удивилась, что даже злость немного прошла, не совсем схлынула, но уровень её точно понизился.