Резкий и очень громкий трезвон, будто кто-то ненормальный яростно дёргал верёвку колокола, вышиб из задумчивой меланхоличности кулаком. Мария заметалась, как давеча на пороге, метнулась за угол печки, пытаясь сообразить, что такое происходит – ей примерещилось, будто сработала пожарная сигнализация, а где тут выход Маша вдруг забыла. И страшно стало так, что щёки захолодели.
Оказалось: никакой сигнализации нет, просто звонил телефон, так и валяющийся на полу, на наивном лоскутном коврике. Вот только трубка почему-то оказалась пристроенной как следует. Кто, интересно, её успел положить?
Мария постояла, изучая доисторический аппарат, вроде бы даже подрагивающий от усердия, но поднимать его не стала, вместо этого присела рядом на корточки.
– Алло? – спросила неуверенно.
– Машка, – грянуло из эбонитовой мембраны так, что Мельге даже отодвинула трубку от уха, глянула на неё удивлённо. Вопли, несущиеся из дырочек, тише не стали. – Ты что, дура совсем? Я тебе звоню, звоню, а ты не отвечаешь!
– Тут спутники не летают.
– Какие спутники? Нет, ты точно окончательно рехнулась! Я тебе на домашний звоню! В смысле, не тебе, а себе… Ну, ты поняла! Где ты шляешься, шалава?
Мария подумала и совсем села на пол, прислонившись спиной к утлому столику.
– Ириш, я только добралась, – сказала, переждав бурный поток подругиного негодования. – Я по пути… заблудилась.
– Ну ты даёшь, Мельге! – восхитилась Ирина. – И как, выблудилась?
– Нет, всё ещё в полях гуляю, – мрачно сообщила Мария.
– Да ладно! – не поверила подруга и шикарно затянулась – Маша слышала, как шикарно это было, и очень живо это представила: коричневая стильная похитоска и длинный янтарный мундштук. – Я уже говорила, чтоб ты засунула свою воспитанность в задницу? Не помню. В общем, устраивайся в большой спальне на втором этаже. Бельё возьмёшь…
– А вы там как? – засунув воспитание куда велели, перебила Маша, возя пальцем по тряпочному плетению коврика.
– Ты сейчас вот о чём спрашиваешь? – совершенно нормальным, вполне человеческим голосом поинтересовалась Ирка. – Или хочешь узнать, как дела у твоего ненаглядного Пашеньки?
– Хочу, – насморочным голосом призналась Мария.
– Всё у него зашибись, – гавкнула подруга, – за него не беспокойся. У него новая счастливая жизнь. А у тебя, Мельге? У тебя есть новая счастливая жизнь?
– Нету.
Маша потянула коврик на себя, просто так потянула, потому что в носу было тесно и горячо, а слёзы на глаза давили с такой силой, что даже больно стало.
– Нет, ты всё-таки дура, Машка, – огорчилась в трубке Ирина, – распоследняя идиотка. Зачем я с тобой только связалась? Па-адумаешь, Пашенька! Да ты ещё десять таких стрекозлов найдёшь. И карьеру сделаешь. Один раз сделала, сумеешь ещё. А всё остальное – дело наживное, слышишь? Или опять не слышишь?
– Слышу, – гундосо согласилась Мария и аккуратно пристроила трубку к телефону, погасив злой Иркин голос.
Ну её. По доброй воле всё равно ничего нового не скажет, а про то, что по-настоящему важно и имеет значение, даже под пытками говорить не станет. Нет уж, пусть сидит в трубке.
***
Проснулась Маша резко и разом: никакой тебе послесонной одури, мозги ясные, как промытые водой. Вот только понять, где это очутилась, сумела не сразу, дома-то она на ночь шторы, конечно, задёргивала, но оставалась подсветка на полу. А тут вроде и темнота кругом и не темнота вовсе, а так, разбавленные чернила – света не видно, но и мрака нет: вон шкаф книжный обелиском до потолка, тумбочка, торшер на аистиной ноге. В окна заглядывала ночь, а тени на стене шевелились, будто обрывки паутины Шелоб[1].
Вот паутина и показалась самой страшной. Мария аж пискнула от ужаса, натянула до носа непривычно тяжёлое, подванивающее лежалой шерстью одеяло. И только потом сообразила, что пугаться, в общем-то, и нечего, нет никакой паутины – это просто тени от веток, деревья же за окном. А сама госпожа Мельге лежит на кровати, на перине, далёкой от ортопедических стандартов, в старом-престаром доме, в забытом богом месте с дивным названием Мухлово. И вовсе ей не страшно, а дико жарко и пить хочется так, что, кажется, в голове шуршит.