После этого, сохраняя олимпийское, — сам Зевс позавидовал бы мне в тот момент, — спокойствие, я отнес текст Борисовой. Все мы остались довольны. Кажется, я это уже говорил? Но если сейчас я верну текст этой сладенькой внештатнице, у нее случится истерика, — придется писать текст заново. Посему я прощаю ей, я определенно составляю все большую конкуренцию Христу, и беру «рукопись ". Она не уходит, и, стоя за моей спиной, с придыханием, — да, да, так оно и есть! — спрашивает:
— Как вам удается писать такие хорошие статьи каждый день?!
Я все испортил. Наверное, я мог бы соблазнить эту дуру взамен на абстрактную «близость к редакции» (и двусмысленную, хочу я заметить). О, да! И она хвасталась бы этим на факультете! Я мог бы трахать ее регулярно, за что устроил бы ее на полставки. Вот так. Исключительно просто. Все мы проституируем, и разница только в степени нашей торговли телом. Я мог бы спать с ней постоянно, и она вышла бы за меня замуж (вернее — окольцевала) и ангельское смирение в ее глазах пропало бы, и она стала бы тем, кто она есть — злой провинциальной сукой, мягкой до поры до времени, торговкой влагалищем, целомудренной замужней проституткой… Я сам развеял мечты, я вспомнил «На арене со львами»! Эта вечная начитанность! Чтоб ее! Зато какая бескомпромиссность! Я сказал:
— Лижущий задницу наносит ей страшное оскорбление!
Она расцвела как маки весною, сделала вид, что ничего не произошло, попрощалась и ушла. Я вышел на балкон, закурил и поглядел на ее фигуру. Уходящую вдаль! Такую соблазнительную! Вот тупица! Она все дальше! Я сожалел об утерянных, по моей же вине, возможностях. Я скорбел! Посыпал голову пеплом! Но от этого ничего уже не менялось, так ведь? Какая восхитительная задница! Грубость в обращении с ей подобными, — мой конек, — может быть, это от робости? А какие груди, — два розоватых молокозавода, куски желанной плоти, сумасшедшие водовороты похоти! Какой очаровательный, чуть выпуклый, как я люблю, — о, я обожаю все банальное! — живот!
Я глядел вслед ей, — машине для деторождения, — раздираемый комплексами и противоречиями. Что это значит? Очень просто, все очень просто! Это значит, что комплексы и противоречия раздирали меня! Я желал ее и радовался тому, что она — уроженка моей славной родины! О, я патриот такой родины! Я патриот такой задницы, такого живота! О, я подлинный патриот! Еще раз — я очень хотел ее, и потому шептал, сдерживая слезы, и наблюдая за ее подпрыгивающими, — чуть–чуть, при ходьбе, ягодицами, я шептал:
— Господи, благослови Гагаузию, господи, благослови Гагаузию, господи…
И, безусловно, Господь не остался глух к моим просьбам. Он внял им! Да, внял! Несомненно, он благословил Гагаузию, и дщерей ее, и сынов, — но, что первостепенно, дщерей! И милая внештатница КараЧертЕЕЗнаетДжи вцепилась в хорошего парня из другой газеты, перспективного, конечно, обженилась с ним, потеряла свой милый норов (да на кой хрен он мне теперь — рассуждала, наверное, она) быстро родила ему парочку сопливых мерзавцев, и парень пропал, в переносном, конечно, смысле, что, впрочем, гораздо хуже буквального…
Но тогда… Еще до трагического происшествия с несчастным мужем… Самка, не нашедшая самца, восхитительна! Она источает запах поиска и влечения! Она источает! И когда бедра, вильнув, скрылись в толпе, я все равно был уверен, что за гонорарами‑то она придет. Эти провинциальные девицы удивительно расчетливы и жадны до всего, даже чувств. Им хочется много романтики, много скептицизма и здравого смысла, много половых излишеств (до замужества, конечно!), много денег. Чем я лучше их?
Хотя я вынужден отметить, что все женщины до удивления практичны. Святого Грааля, Парсифаля, Тристана и Изольду, а также бескорыстие, придумали самцы, а не наши подруги, эти психоросянки, пожирающие души и волю мужчин. Да, это мы, мы придумали бескорыстие! Но не от святости, нет, конечно же! Экие умники! Да мы придумали его только потому, что нам, в отличие от женщин, нечего терять!
Уже вечером, посетив киносеанс с дамой (просто стесняюсь назвать ее шлюхой) я на удивление хорошо выспался под аккомпанемент всхлипов, криков и шума листвы. Спутница моя, — шедевр окороков, восхитительно литая женщина, только и делала, что повизгивала, вдавливаясь в кресло. Экая тварь! Она переживала из‑за несчастной любви! Он больше не любил ее, отчего ей плохо и тоскливо, — сказала она мне доверительно. Я не мог упустить такой случай! Ни в коем случае! Нет, нет, не просите! Это была сделка. Да, восхитительная сделка, загримированная под дружбу, — то, чего на свете нет и быть не может. Итак, литая… Она вдавливалась в кресло. Следовало бы мне заменить это кресло собой! Она пила дерьмовый молдавский джин–тоник. А я уже месяц ничего не писал. Месяц, мать вашу! А когда ты месяц ничего не пишешь, это на кое‑что наводит. Кое‑что, связанное с успокоением, суицидом, разочарованием, сексом. Трахнуться это все равно, что исповедаться, стоя на коленях в черном, обитом бархатом, закутке. Прошептать слова жаркого покаяния. Но я уже месяц не писал. Дьявол!