— Все то же… Десять, одиннадцать, двенадцать процентов.
Наступила пора что-то предпринимать. Он шел на свой участок, чтобы на месте обдумать план дальнейших опытов. Вид растений, знакомые до мельчайших подробностей: узкие, длинные пластинки листьев, стебли цветочных корзинок, сладковатый их запах, — все это способствовало работе мысли, помогало сосредоточиться. Он помнил и глубоко ценил указание великого преобразователя природы — Мичурина:
"Нужно быть глубоко наблюдательным. как могут быть наблюдательны только люди, жизнь которых составляет одно целое с природой." В поле Петренко проводил большую часть своего времени, оставаясь в лаборатории только для самых необходимых работ.
— На что-то нужно решиться! — сказал он вслух. И сейчас же, словно в ответ на свои слова, он услышал знакомый голос:
— Григорий Степанович, добрый вечер!
Петренко поднял голову, обернулся. В тридцати шагах от дороги, среди зеленых рядов кок-сагыза, стоял директор. Его загорелое лицо разрезала белизна зубов, раскрытых в широкой улыбке. Он возбужденно замахал рукой, подзывая к себе Петренко. Задержка была досадна, но неизбежна. Григорий Степанович свернул с дороги и зашагал по междурядьям, стараясь не наступать на листья.
— Привет! — сказал он спокойно, останавливаясь в двух шагах от директора и разглядывая его улыбающееся лицо. — Можно поздравить с каким-нибудь достижением, Анатолий Петрович?
Директор посмотрел на него с торжествующим видом, откинув тыльной стороной испачканной в земле руки свою белую фуражку на затылок.
— Ну? — вопросительно сказал Петренко.
Анатолий Петрович нагнулся. Мелкие комья земли разлетелись or растения, встряхнутого его маленькой рукой.
— Посмотрите! — он протянул Григорию Счепановичу куст кок-сагыза.
Петренко бережно принял растение в руку, взвесил на ладони.
— Граммов сто? — спросил он, тщательно разбирая корни, свисающие от листвы длинными белыми шнурами.
— Я думаю, больше, — ответил с оттенком самодовольства директор, не отводя глаз от растения, словно беспокоясь за его целость в крепких руках Петренко.
— Неплохо! — сказал Григорий Степанович, возвращая корень.
Анатолий Петрович взял растение, положил машинально на землю и несколько озадаченно посмотрел на Петренко. Видимо, он ожидал более бурной реакции своего собеседника.
— Так ведь, это же… тетраплоид! — воскликнул он наконец, не сдерживая своего возбуждения.
— Я так и думал, — с тем же невозмутимым спокойствием ответил Петренко.
— Ну, и что же вы скажете?
— А то, что говорил вам всегда. Вы верите, что воздействием таких веществ, как колхицин и другие яды, можно сразу создавать наследственно закрепленные сорта растений…
— А как же иначе? — перебил его директор с раздражением. — Колхицин действует на делящуюся клетку… Задерживает деление. Аппарат наследственности — хромосомы, вместо того, чтобы распределиться по двум клеткам, остаются в одной… Мы получаем двойной аппарат наследственности…
— Какой там аппарат наследственности, — махнул рукой Петренко. Дайте-ка, — протянул он руку Анатолию Петровичу. — Нет, нет, не то… Дайте лопатку.
Он нагнулся к зелени кустов кок-сагыза, быстро воткнул лопатку под первое попавшееся растение, отвалил пласт земли и поднялся, встряхивая выкопанный кустик.
— А это, — спросил он, расправляя тонкие хвостики корня, — тоже тетраплоид?
— Позвольте, позвольте, — заторопился Анатолий Петрович, — вам попался неудачный экземпляр. Вот я вам сейчас…
Он потянулся к лопатке, но Петренко остановил его движение.
— Да не стоит беспокоиться, — сказал он улыбаясь. — Я верю и знаю, что здесь, — он обвел лопаткой в воздухе полукруг над участком, — имеются и чахлые и мощные корни. Жизненные условия, вот что создает природу организмов. А ваш аппарат наследственности здесь решительно не при чем… По той простой причине, что его в природе нет.
— А что же есть? — резко спросил директор.
— Есть живые организмы, к кроме живого тела со всеми его свойствами, в них ничего нет. Любая частица живого тела обладает наследственностью, или, что то же самое, отличается от других своей природой. И управлять наследственностью, изменять природу растений можно только через посредство внешних условий.
— Но, простите, — хмуро возразил директор. — Я ведь тоже действую внешними условиями.
— Ничего себе внешнее условие! — усмехнулся Петренко. — Этак и удар дубины можно считать внешним условием. Речь идет об условиях, которые воспринимаются организмом через развитие. Да нет, Анатолий Петрович, нам с вами не договориться. Я пошел…
Он аккуратно воткнул лопатку в землю и зашагал по междурядьям.
— А я все-таки докажу вам, что я прав, — крикнул ему вслед директор.
— Желаю удачи! — сказал через плечо Петренко останавливаясь. — Пусть ваш тетраплоид окажется лучшим из всех форм кок-сагыза! Производству от этого будет только польза.
Он кивнул головой Анатолию Петровичу и вышел на дорогу.
Петренко остановился у своих делянок, недовольный, раздраженный. Разговоры с директором на темы о наследственности, о переделке природы растений всегда вызывали в нем смутное ощущение какой-то стены, какого-то непроницаемого занавеса, сквозь который не проходят слова убеждения. Затхлая академическая ученость, прочно замкнувшаяся в своей ограниченности, словно теряла слух, когда раздавался голос опыта, практики. Петренко недоумевал, как можно было не понимать и не принимать в расчет при выведении новых сортов растений могучего действия внешних условий — света, температуры, влажности, состава почвы. В его сознании не укладывалась мысль, что изменения живых существ, вызываемые этими условиями, — это одно, а наследственность другое. Так думал директор станции Мирович. И как ни старался Петренко поколебать эти его воззрения, Анатолий Петрович оставался при своем убеждении.
Оно росло и укреплялось долгими годами работы над растительными организмами в тиши лабораторий, теплиц и вегетационных домиков… Мирович был физиологом растений и смотрел на практиков-растениеводов, воспитанников Тимирязевской академии, с недосягаемых высот своего университетского образования. Оно подавляло его самого и мешало критически относиться к необозримому потоку необычных новостей, щедро льющихся со страниц иностранных журналов. В большую заслугу себе, как директору станции, Мирович ставил то, что ему удалось подписаться на множество зарубежных изданий.
Вечерами, поднимая голову от микроскопа, Петренко бросал взгляд на окно директорского кабинета. И неизменно видел одну и ту же картину: лампу, горящую на столе, развернутую тетрадь журнала и голову Мировича в тени зеленого абажура. Директор читал. А наутро являлся в лабораторию Григория Степановича с новыми подкреплениями своих воззрений.
Спорить было бесполезно. Петренко мог только удивляться, как живучи представления, рожденные более полувека назад без всякой основы и выросшие в полном отрыве от животворных сил практики и все более и более расходящиеся с данными лабораторного эксперимента.
Знакомство с этими представлениями Петренко получил еще на первых курсах Тимирязевки. Вчерашнему колхознику, привыкшему к бережному, заботливому уходу за основой колхозного благополучия — семенными полями, — были странны и непонятны законы, утверждающие, что никакой уход не в состоянии изменить наследственность, заключенную в семени. Петренко ломал голову над правилами, утверждающими, что и при скрещивании растений наследственность не меняется, таится до следующего скрещивания в особых частицах тела и проявляется только в следующих поколениях, когда вдруг во внуках выступают неизменные черты дедов и бабок. Это называлось "расщеплением признаков".