И в самом деле молодой человек принялся напевать громким вибрирующим голосом первый куплет какой-то странной песни, которую он, вероятно, тут же и сочинил, применяясь к обстоятельствам:
В то время как Самуил пел последние слова своего куплета, сверкнула чрезвычайно яркая молния и осветила своим великолепным сиянием группу из двух всадников. Оба они казались одного возраста — 19-ти, 20-ти лет. Но этим и ограничивалось сходство между ними. Один из них, вероятно, тот, кого звали Юлиусом, был красивый белокурый бледный голубоглазый юноша, среднего роста и очень изящного телосложения, юноша-Фауст. Другой — по всей вероятности, тот, кого звали Самуилом, был высокий тощий, с переменчивым серым цветом глаз, с тонким, насмешливым ртом, черными волосами и бровями, высоким лбом, большим согнутым носом и казался живым портретом Мефистофеля.
Оба были одеты в короткие сюртуки темного цвета с кожаным поясом. На них были узкие панталоны, мягкие сапоги и белые шапочки с ремешками. Как можно было заключить из предыдущего разговора, оба были студенты.
Застигнутый врасплох и ослепленный молнией, Юлиус вздрогнул и закрыл глаза. Самуил, напротив, поднял голову и его взгляд спокойно встретился с молнией, после которой все вновь погрузилось в глубочайшую тьму.
Но не успела еще потухнуть молния, как ударил чрезвычайной силы гром, отзвуки которого раскатились по окружающим горам и безднам.
— Милый Самуил, нам, кажется, лучше будет приостановиться. Движение может привлечь на нас молнию.
Самуил вместо ответа громко расхохотался, вонзил шпоры в бока своего коня, и тот помчался вскачь, разбрасывая копытами искорки от ударов о камень. А его всадник в это время громко пел:
Так он сделал сотню шагов вперед, потом повернул лошадь и подскакал к Юлиусу.
— Ради бога, Самуил, — вскричал тот, — стой на месте, успокойся, угомонись! К чему эти выходки! Разве теперь время петь. Ведь ты делаешь вызов самому Господу богу. Смотри, чтобы он не принял твоего вызова.
Новый удар грома, еще ужасней, чем первый, разразился прямо над их головами.
— Теперь третий куплет! — вскричал Самуил. — Мне везет: само небо мне аккомпанирует, а гром поет припев.
И в то время, как гром грохотал вверху, Самуил во весь голос пропел:
На этот раз гром несколько опознал, и Самуил, подняв голову кверху, крикнул:
— Ну что же ты, гром! Ты не соблюдаешь ритма! Пой припев.
Но грома не последовало, и на призыв Самуила ответил только дождь, который полил, как из ведра. А затем уже ни молнии, ни грома не пришлось призывать, потому что они разражались без перерыва. Юлиус испытывал то особенное беспокойство, которого не избегают даже самые храбрые люди перед лицом разнуздавшихся грозных сил природы. Ничтожество человека среди разгневанной природы стесняло его сердце. Самуил же, напротив, весь сиял. Какая-то дикая, зверская радость сверкала в его глазах. Он приподнялся на стременах. Он махал своей шапочкой, словно ему казалось, что опасность уходит от него, и он призывал ее обратно. Ему нравилось ощущение его мокрых волос, развевающихся от ветра и бьющих его по вискам. Он смеялся, он пел, он был счастлив.
— Погоди, Юлиус, что ты такое сейчас говорил! — вскрикнул он, словно в каком-то вдохновении. — Ты говорил, что хотел остаться в Эрбахе? Хотел пропустить эту ночь? Ты значит не знаешь, еще не испытал никогда дикого восторга мчаться вскачь посреди бури. Я потому и поспешил в путь, что ожидал такой погоды. У меня весь день нервы были раздражены. А теперь я сразу вылечился и кричу «ура» в честь урагана! Что за дьявол, неужели ты не чувствуешь, какой праздник стоит кругом? Ты посмотри, как эта буря гармонирует со всем окружающим, с этими вершинами и безднами, и лесами, и развалинами? Разве тебе восемьдесят лет, когда человеку хочется, чтобы все кругом него было неподвижно и мертво, как его собственное сердце? Как ты ни спокоен, а ведь и у тебя есть свои страсти. Так предоставь же и природе дать разгул своим страстям. Что до меня, я молод. Мой 20-й год поет в глубине моего сердца. Бутылка вина пенится в моем мозгу, и я люблю гром. Король Лир называл бурю своей дочерью, а я называю ее сестрой. Не бойся, Юлиус, ничего с нами не случится. Ведь я не смеюсь над грозой, а смеюсь вместе с грозой. Я не презираю ее, а люблю. Гроза да я — мы два друга. Она не захочет вредить мне, потому что я подобен ей. Люди считают ее зловредной. Дурачье! Гроза — необходимая вещь. В ней есть чему поучиться. Этот могучий электрический взрыв, который грохочет и изрыгает пламя, правда, кое-где убивает, кое-где разрушает, но в общем придает рост и силу всему живущему. Я сам тоже человек-гроза. Теперь как раз такая минута, чтобы пофилософствовать. Я и сам не поколебался бы пройти через зло, чтобы породить благо, пустить в ход смерть, чтобы произвести жизнь. Вся штука только в том, чтобы высшая мысль одушевляла эти крайние акты и оправдывала убийственное средство благим результатом.