Дитрих трижды ударил в ладоши и произнес установленные слова:
— Шпаги, скреститесь!
И в ту же минуту в воздухе засверкали все четыре шпаги.
Все присутствующие принялись следить за поединками с напряженным вниманием, затаив дыхание.
Первое нападение с обоих сторон было как бы пробным, противники, казалось, приноравливались друг к другу.
Силы Юлиуса и Франца были равны. Вызванный ревностью припадок гнева, овладевший Францем в первую минуту, сменился теперь холодной, сосредоточенной злостью. Юлиус же был прекрасен. Спокойствием, решительностью, храбростью без хвастовства сияла его юная, мужественная красота, одушевленная предстоящей опасностью. Впрочем, с обеих сторон обнаруживалось так много ловкости и присутствия духа, что можно было назвать этот поединок скорее упражнением в фехтовании, чем дуэлью, если бы время от времени быстрые натиски и еще более быстрые отражения, которые, казалось, вот-вот пронзят грудь, не напоминали присутствующим, что человеческая жизнь зависела от острия этого тонкого клинка мелькавшей шпаги.
Вопреки установившемуся обычаю студенческих дуэлей, которые, собственно говоря, представляют собой более или менее опасную фехтовальную игру, ни Юлиус, ни Франц не говорили ни слова.
Что же касается до другой пары дуэлянтов, то она казалась гораздо серьезнее и страшнее.
Преимущество Самуила Гельба перед противником состояло в высоком его росте и в самообладании, которое никогда не покидало его.
Но Отто Дормаген отличался подвижностью, пылкостью, решительностью, внезапностью и смелостью движений, которые невозможно было предвидеть.
Это было редкое, захватывающее зрелище: с одной стороны спокойное хладнокровие, с другой — страстная ярость.
Такая противоположность поражала зрителей; шпага одного напоминала зигзаг молнии своим быстрым, внезапным ослепительным действием; напротив, удары шпаги противника были верны, определенны и прямы, как острие громоотвода.
Самуил не мог удержаться от разговоров и насмешек. Отражая с пренебрежением яростные нападения Отто, он сопровождал каждый свой отбой злой насмешкой по адресу противника.
Он делал указания Дормагену, предупреждал его, давал ему совет, как фехтовальный учитель своему ученику.
— Плохой отбой. Я нарочно открылся! Начнем снова. Теперь терц. Вот уже лучше! Вы научитесь, молодой человек. Стойте! Я целюсь в грудь! Говоря так, он действительно чуть не пронзил грудь Дормагена, который избежал удара только благодаря ловкому прыжку назад.
Однако, такая пренебрежительная самоуверенность начала не на шутку раздражать Дормагена. Вследствие злости и уязвленного самолюбия он принялся действовать шпагой еще отчаяннее. Самуил же все не унимался, и его ядовитый язык работал в такт со шпагой.
Его лицо выражало злое торжество. Чувствовалось, что опасность была его стихией, катастрофа наслаждением, смерть жизнью. И он был прекрасен по-своему: резкие, угловатые черты его лица дышали демонической красотой. Ноздри раздулись, в складке губ, выражавшей улыбку, обнаружилось еще более холодной дерзости, чем обыкновенно; его карие, с красноватым отливом зрачки сверкали, как у тигра. Неизъяснимое выражение кровожадной гордости всего существа его вызывало у зрителей чувство не то ужаса, не то восторга. Минутами казалось, что он обдавал демоническим светом своих глаз всю залу, в них можно было прочесть полнейшее презрение к жизни.
При виде его спокойствия, уверенности во всех действиях и презрительного отношения к противнику, у зрителей сама собой зарождалась мысль о его неуязвимости.
Дормаген, который начинал уже терять присутствие духа от всех его язвительных колкостей, решил покончить разом и рискнул употребить свой особенно опасный прием, о котором говорил Юлиусу Самуил.
То был отчаянно смелый натиск. Не разгибаясь, стремительно сыпал он удары один за другим, бросаясь на противника, как разъяренный лев.
Послышался крик. Все думали, что Самуил ранен.
Но Самуил, словно предугадав мысли Дормагена, так быстро отскакивал в сторону, что сыпавшиеся градом смертоносные удары задевали только раздувавшуюся его рубашку.
Самуил подтрунивал, Дормаген бледнел.
В ту же самую минуту счастье как бы покинуло Юлиуса, у него оказалась слегка задетой правая рука.
Секунданты вмешались и объявили передышку.
Глава семнадцатая
Молитва ангела и талисман феи
Пробовали даже покончить на этом поединок Юлиуса и Франца. Любезность, сказанная мимоходом какой-то гризетке, не заслуживала серьезной дуэли по общему мнению. Но у Франца, кроме ревности, был еще приказ от Тугендбунда. Юлиус также не соглашался.