На этой фразе Керн прервал рассказ. Он встал с дивана, прошелся взад-вперед вдоль стеллажей, на ходу просматривая названия книг, иногда бережно прикасаясь кончиками пальцев к старым истертым переплетам. Наконец, освоясь вроде бы с моей библиотекой, он отошел к открытому окну и остался стоять там спиной ко мне. Пауза явно затягивалась и перерастала в тягостное молчание. Пришлось кашлянуть и напомнить о себе.
— Итак, немец упал, — сказал я полувопросительно.
Керн обернулся и печально произнес:
— Дело в том, что этим немцем был я.
Он снова смолк на какое-то мгновение, желая, видимо, чтобы я осмыслил сказанное, потом повторил твердо и спокойно:
— Да, этим немцем был я. Мой родной город — Кенигсберг, то есть Калининград. Там я родился и прожил до конца войны. В сорок втором был призван в армию и около двух лет проучился в разведшколе. Как известно, в планы германского командования входило завоевание не одной только Европы и России. Гитлер отнюдь не собирался уступать японцам всю Азию, и, алчно взирая на Восток, мечтал о захвате Индии. Поэтому неудивительно, что до конца войны я просидел в Кенигсберге, изучая хинди и урду.
— Именно поэтому вы так свободно говорите по-русски? — не выдержал я.
— Точно так же я владею и десятком других языков, — отпарировал Керн и невозмутимо продолжал. — Да, время моей юности совпало не с лучшими временами германской истории. К счастью, в моей семье никогда не изменяли великому наследию немецкой и мировой культуры. Мой отец, крупный ориенталист, с детства привил мне любовь к всемирной истории, в особенности — к истории Востока.
Однако в сорок втором году знания и стремления семнадцатилетнего юноши никого не интересовали. Только в разведшколе, куда мне помогли поступить близкие, можно было хоть как-то заниматься любимым делом. В сорок пятом Германия больше уже не помышляла о завоевании Индии. Когда Советская Армия вступила на территорию Восточной Пруссии, всех поголовно отправили на фронт. Я входил в состав отряда особого назначения, одного из тех, которые уничтожали по мере отступления немецких войск все важные военные и промышленные объекты.
В ту памятную мартовскую ночь, когда мы взорвали один из мостов в районе сосредоточения советских войск, русские перешли в наступление, и все, кто не успел унести ноги, оказались в тылу у продвигавшихся частей. В хаосе и панике отступления наш отряд был рассеян. Я вспомнил, что поблизости расположена секретная база военной разведки, и, зная ее местонахождение, решил до поры отсидеться в подземном бункере.
Неподалеку от излучины реки, где еще утром проходила линия фронта, на пригорке в глубине леса стояла полуразрушенная часовня. Она служила своеобразным ориентиром подземной базы: совсем рядом начинался овраг, по которому вела тропа. За часовней давно не присматривали. Крыша прохудилась. Сквозь выбитые двери виднелось надгробие, на нем еле проступала латинская надпись. Никто толком не знал, кто и когда здесь похоронен.
Не обращая внимания на частые артиллерийские разрывы и на то, что немецкие части, окопавшиеся на берегу, вот-вот будут опрокинуты, — я пробрался к часовне. Разрушенная постройка превратилась в руины. Один угол был полностью снесен снарядом, в двух уцелевших стенах зияла пробоина. Потолок провис и держался каким-то чудом. На месте развороченного осколком надгробия возвышалась бесформенная куча камней, щебня и прелых щепок. Среди битого кирпича я нечаянно заметил книгу, старую-престарую книгу в истлевшем кожаном переплете, тронутом плесенью и сыростью. «Библия», — подумал я и подобрал совершенно машинально.
В моем распоряжении оставались считанные секунды. В лесу уже показались русские солдаты, преследовавшие немцев. Я схватил книгу подмышку, скакнул через пролом в стене и, утопая в рыхлом тяжелом снегу, побежал вниз к зарослям мелкого сосновника. Не без труда удалось мне проникнуть в законсервированный подземный бункер, который, к счастью, не успели взорвать. Здесь был настоящий склад, где под многометровым слоем земли и бетона хранилось оружие, боеприпасы и продовольствие, которого на многие недели хватило бы не одному десятку людей.