Я намеревался пробыть в убежище до тех пор, пока наступающие советские войска не продвинутся далеко вперед, для чего, впрочем, не требовалось слишком много времени. Возвращаться в Кенигсберг не имело смысла. Как и другие тогда в Германии, я прекрасно понимал, что война кончится через несколько месяцев, а падение Восточной Пруссии — дело ближайших недель.
Вот почему я решил пробиваться на побережье к Либаве, где в курляндском котле упорно сопротивлялись отборные немецкие силы. Полагаясь на знание литовского и русского языков, я рассчитывал пробраться в гражданской одежде по тылам и в удобном месте перейти линию окружения курляндской группировки. Ну, а в Либаве надеялся с помощью друзей, денег и хитрости бежать морем в нейтральную Швецию или перебраться в Германию. Однако судьба распорядилась иначе.
Сквозь толстые бетонированные стены убежища до меня доносился приглушенный шум боя: сухо трещали пулеметы, сердито ухали пушки, потолок поминутно сотрясало дальними и ближними разрывами.
Мне оставалось только одно — ждать. Я обошел комнаты и кладовые моего временного убежища, где прежде был лишь однажды, разыскал аккумуляторы и включил свет. В бункере имелось все, что угодно, за исключением книг. Предчувствуя долгие томительные часы ожидания и безделия, я принялся рассматривать старинную книгу, подобранную среди развалин часовни.
Книга, похожая на инкунабулу, оказалась вовсе не библией. На ветхих, изъеденных временем листах пергамента, прошитых толстой провощенной ниткой и вставленных в самодельный кожаный футляр, — была описана жизнь некоего Альбрехта Роха, монаха францисканского ордена, дипломата и крестоносца, собственноручно составившего сей удивительный труд, когда на склоне лет, разочарованный и надломленный, он удалился в тевтонские земли замаливать грехи долгой и необычной жизни.
Несомненно, он умер как и подобает отшельнику: почувствовав приближение смерти, лег в заранее приготовленный гроб, положил рядом рукопись — подробный реестр действительных и мнимых грехов, который намеревался вручить пред райскими вратами не иначе как самому апостолу Петру, — накрыл гроб крышкой и тихо скончался, если только прежде не задохнулся. Много позже — лет через сто, а то и двести — над могилой затворника, ставшей к тому времени местом поклонения, возвели часовню, которая и простояла до наших дней.
Латинская рукопись захватила меня с первой же страницы. Перелистывая древние пожелтевшие листы, я, позабыв про все на свете, погрузился в мир легендарного средневековья. Из дали времен нелюдимый монах-аскет поведал доселе неведомую никому историю настолько невероятную, что его поразительное повествование на много часов заслонило ужасы еще не оконченной войны.
Не нужно было быть ни ученым, ни историком, чтобы попасть под обаяние средневековой хроники. Одно лишь не давало покоя: в заключение исповеди францисканский монах приписал, что, отбывая в райские кущи, он берет с собой не только подробное описание жизни, полной удивительных приключений, но и какой-то таинственный светильник, испещренный дьявольскими письменами, — напоминание о самом страшном из совершенных грехов.
Страсть исследователя проснулась во мне и взяла верх над благоразумием. Я решил под покровом ночи снова пробраться к развалинам часовни и попробовать разыскать загадочный бронзовый светильник среди остатков развороченного склепа.
Оставив рукопись в бункере, я выбрался на поверхность и, соблюдая всяческую предосторожность, направился в сторону развалин. В настороженной темноте леса синеватым отливом мерцал снег. Лишь прогретые за день и стаявшие до земли прогалины сливались с непроницаемой чернотой ночи и дырявили мирную синеву снегов волчьими ямами. У реки царило оживление, саперы восстанавливали взорванный мост.
Я быстро взбежал на пригорок и скрылся в развалинах часовни. Беспрестанно щелкая гаснущей на ветру зажигалкой и спотыкаясь о груды битого кирпича, я метр за метром обшаривал темные закоулки, роясь обломком доски в кучах мерзлой трухи. Наконец я увидел то, что искал: припорошенный песком и снегом, плоский светильник валялся возле пролома в стене. В тот же миг я вздрогнул, но не от тусклого, мертвенно-черного блеска бронзы — где-то совсем рядом внизу вдруг раздались приглушенные человеческие голоса, и почудилось, что кто-то поднимается к развалинам.