- Куда теперь? - спросила она.
- К подвигам, - ответил я бодро.
Машина легко взяла с места и помчалась к шоссе. Торкесса посматривала по сторонам непонимающе, наконец проронила:
- Странно как-то...
- Что?
- Но ведь мы только посмотрели! А ты выглядишь так, будто я уже удовлетворила все твои фантазии. Или хотя бы самые простейшие...
Я отмахнулся:
- Не бери в голову. Не все надо понимать, многое надо чувствовать.
- Например?
- Ну хотя бы то, что мы - только функции. Но не сложного многомерного уравнения, этого не поймут и не станут дальше вникать, а достаточно простые, но... яркие, могучие!
Она сказала честно:
- Все равно ничего не поняла. Но раз ты так говоришь, то я тебе верю. Ты - мужчина, я - женщина, я по биологии должна если и не верить, то делать вид, что верю, чтобы твое мужское самолюбие не было ущемлено, это сказывается на воспроизводящей функции.
Я буркнул недовольно:
- Так вот и делай вид, а не умничай. Умных женщин не берут даже в любовницы. Функция отвергает... Кстати, пристегни ремень.
- Здесь за непристегнутый штрафуют? Или сразу в тюрьму?
- И то и другое, но за нами хвост, придется закладывать виражи, расшибешь лобик.
Она оглянулась, тщетно искали глаза в массе автомобилей тот единственный, что нас преследует.
- Какой из них?
- Откуда я знаю? - огрызнулся я. - Знаю, что есть хвост. А то и не один. Скажем, один от триады, которому принадлежит этот стриптиз-бар, другой от их конкурентов, которым до зарезу надо знать, , что мы высматривали, третий от русской мафии, она теперь везде, это почище русских танков на улицах Вашингтона, четвертый... ладно, пропустим, а вот двенадцатый может быть как раз теми, кто нам нужен.
Она посмотрела на меня со страхом и восторгом:
- Какой ты...
- Я такой, - согласился я довольно.
- Какой ты циничный, - договорила она.
- Вот такое я говно, - согласился я. - Я же демократ, не знала? А демократы признают, что они - говно, но из этого делают мужественный вывод, что нужно научиться жить в говне, не притворяясь, не ломая комедии, не изображая мужественность, стойкость, честность, верность, раз они не присущи человеку изначально. И вот тогда, когда в мире не будет никакого притворства, когда все будут такими, какие они есть на самом деле, то есть грязнейшими из свиней, можно жить честно, ибо всем всегда будет ясно, что ожидать от говна.
Она спросила обалдело:
- Че...го?
- Все, - ответил я твердо. - Всего. Кроме надуманных и несвойственных человеку абстрактных понятий вроде верности, чести, доблести, любви и классической музыки... Держись крепче!
Я заложил крутейший поворот и на полном ходу влетел в узкий, словно в старом Неаполе, переулочек. За спиной вспыхнуло красным, нас догнала слабая волна жара. Машину слегка тряхнуло, занесло, но я выровнял, выскочили, сбив невысокий заборчик, на детскую площадку, где ни одного дитенка, зато крепкие мужички за столом треплют рыбу, а на качелях и каруселях панки и нарки с сидюками на груди и в массивных наушниках, делающих их еще больше похожими на тех, от которых не успели отклеиться.
Я пронесся напрямик, ломая и сшибая, но даже сонные нарки успевали выпрыгнуть буквально из-под самых колес, хотя неслись мы со скоростью низко бреющей крылатой ракеты. Врассыпную ринулись собаки, они безмятежно срали в детской песочнице, теперь с полгода будут маяться поносом, снова треск и разлетевшиеся дощечки заборчика на противоположной стороне, это мы покинули место отдыха. Торкесса вскрикивала, я бешено вертел руль, машина пошла по дуге вдоль домов. Я наметил место, где выскочить, но на дороге, ессно, некий дурень решил выгрузить картонные коробки, торкесса закрыла глаза и сжалась в ком, но всего лишь разлетелись серыми клочьями, пустые.
- Это он в нового русского играл! - крикнул я.
- Как это?
- Не видела, у него на коробках надписи самых дорогих фирм! Электроника, бытовая техника... Чтоб соседи видели. А на самом деле пустые...
Когда покидали дворы, навстречу ехала белая машина с цветами и воздушными шариками, молодожены, я резко подал руль влево... нет, вправо, нет, все-таки влево, ибо снова треск, выскакивающий из-под колес человечек, ишь, вздумал выгружать прямо на дороге бидоны с молоком, кто ж теперь возит в бидонах, дикарь...
- Мог бы и объехать, - сказал торкесса.
- А пусть не ставит на дороге! - огрызнулся я.
- Он не на дороге, - уличила она. - Это ты поехал...
- Русский человек называет дорогой место, - отрубил я веско, - где собирается проехать. Держись!
Сбили выгружаемую посуду, явно чешский хрусталь, он так звенит, так божественно звенит, особенно когда вот так в десяток сервизов сразу, а потом еще и на самом краю тротуара перед выездом, вернее, выпрыгом на проезжую часть улицы, разнесли газетный киоск. Во все стороны разлетелись журналы с яркими красочными обложками. Один упал на лобовое стекло, порнуха, ветер начал перелистывать, я засмотрелся, торкесса отчаянно завизжала:
- Мы на встречной полосе!
- Извини, - пробормотал я.
При резком повороте журнал смахнуло в сторону под колеса грузного МАЗа, толстый протектор припечатал глянцевое тело Бритни Спирс, из-за чего я сразу возненавидел МАЗы всех модификаций. Проскочив через сплошную полосу на свою сторону, я пробормотал со вздохом:
- Ну вот и я внес свою лепту в борьбу с детской порнографией.
Торкесса спросила уличающе:
- Так ты демократ или не демократ?
- Еще не полностью, - признался я. - Вот выдавлю остатки зачатков совести, а также ошметки понятий о верности и прочих недемократических химерах, вот тогда стану в их ряды... Держись крепче! Нас пробуют взять в клещи.
Я сцепил зубы, уперся в сиденье, в черепе всплыла мрачная мысль: ну, гады, вот теперь я вам покажу, что у нас национальный вид спорта - езда на желтый свет. Кто не рискует, тот не лежит в гипсе и того не хоронят в гробу из красного дерева.
- Держись, - повторил я. - Где наша не пропадала! Везде пропадала... Пора брать реванш!