А и недолго глядели вместе на ту путеводную звезду Петр и Дуня. Близко к масленице выехал Горский с малою ватажкой в Новгород. Не забыл князь тайного дела и, уверясь, что выздоровел верный слуга, подал ему знак. Из Москвы выехали затемно, дабы не возбуждать досужего любопытства. Говорить спозаранку не хотелось, дрема одолевала, да и что говорить‑то: дорога известная – через Тверь и Торжок, благо ныне с великим князем Тверским у Москвы мир. Дорого дался он Дмитрию, три раза по наущенью Михаила Тверского приходил на Русь его могучий зять – Ольгерд. Сколь урону претерпела земля московская от тех литовских походов! Ан и прибыток есть – воевать научил Ольгерд изрядно. И на третий раз испытал то на своей шкуре, когда под Любутском вдребезги разнесли москвичи литовский сторожевой полк. Больше лесной воитель ратиться не пожелал, сам запросил мира.
Кони добрые, дорога накатана, через неделю, глядишь, – и Новгород. Молчат путники, в седлах покачиваясь. У одного Занозы рот худой, прибаутки теряет на пути без счету:
– Объедала, блиноела к нам, погрешным, не приспела, чтоб вкушали шиш с винтом, прозываемый постом!
А и впрямь хорошо бы маслену седмицу в Москве провесть. Блины со всякой всячиной – то пустое, на всю жизнь наперед чрево все едино не набьешь. Не соломенную Масленицу, обряженную в женскую справу, а зазнобу свою из плоти и крови лихо промчал бы Горский на удалой тройке по веселым московским улицам. Дуня, Дунюшка… Прощалась нынче, будто на рать провожала. А и кто ведает, как судьба приветит за лесами, за реками. Да и приветит ли? Даром, что ли, горько шутят русичи: наше счастье – вода в бредне.
На третий день, на тверской уже земле, нагнали новгородцы малую дружинку комонных. Спознались: свои, московские! А и не в радость Горскому то свойство – Иван Вельяминов со слугами да с закадычным дружком купцом Некоматом правился в Тверь. Боярину ж нежданная встреча будто по сердцу. Улыбается приветно, о здоровье прошает, как, мол, рана, не тяготит ли?
– Все мы князю слуги верные. Ты за него грудью нож принял, яз грешный по его слову к Михаилу Тверскому поспешаю. Безлепо слугам государевым в размирье обретаться. Пото не серчай на безлепицу ту у княжого крыльца. Ныне‑то куда правишься?
Ласково бает Вельяминов, да все едино не лежит к нему у Петра душа.
– В Новгород на провед отпустил великий князь. – А и другу сердешному не отмолвил бы по‑иному Горский, блюдя тайну государеву!
Далее поехали вместях. Купец Некомат к Занозе прилип – охоч обрусевший генуэзец до мудреных загадок. Сговорились новгородец с тароватым сурожским гостем в очередь загадки загадывать, и токмо про зиму. Стойно снежками, перекидывались они меткими словцами, покуда не ахнул Заноза скороговоркой:
– Сам Самсон сам мост мостил без топора, без клина, без подклина!
Повесил смуглый генуэзец нос крючковатый, глаза хитрые долу опустил, будто под копытами лошадинами ответ найти тщится. Ан и не находит! Разве у боярина спросить? Съехались они, переговорили негромко. Вернулся купец, плечами пожимает – видать, и Вельяминову не по зубам орешек! А Заноза доволен, хлопает Некомата по плечу, громко возглашает отгадку:
– Мороз!
А мороз, будто и впрямь созвали его тем словом, тут как тут. Шляется неприкаянно по лесу, коснется невзначай птахи в полете – падает она в снег звенящей ледышкой, заденет ветку – и обламывается она с хрустальным звоном, на зеркало речное ступит – кроется оно глубокими трещинами.
К Твери подъехали уже в сумерках. Мороз сердито дышал вослед путникам, у которых одно желанье осталось – нырнуть в жилое тепло постоялого двора. Здесь, в слободе, и порешили заночевать. Хозяин, сразу смекнувший, что непростые гости к нему пожаловали, проворно засветил свечи заместо тускло тлевшей до того лучины. Огонь озарил большую избу со скамьями вдоль стен, с длинным столом, от которого в темень углов проворно метнулись вечные избяные постояльцы – тараканы.
– Вороно – не конь, черно – не медведь, крылато – да не птица, шесть ног без копыт, – перстом указал на них Заноза. – Вот каку б загадку тебе, Некомат, загадать. В жисть бы не додумался!
Хозяин, наперебой с хозяйкою таскавший на стол то баранину, то соленые рыжики, то капусту, квашенную с брусникой, подсуетился было и медку гостям поднесть, да остановил его Вельяминов:
– Не нать. У нас сладкое фряжское вино припасено.
А Некомат уж и разливает его из малого бочонка, бывшего в тороках купецкого коня. Много уменья потребно виноградарю, дабы возрастить кисти райских ягод да изготовить из них тягуче-сладкий, нектаром на губах тающий хмельной напиток. Много уменья надобно, и чтобы на глазах у всех в нужные чарки сонного зелья всыпать. Токмо разные то уменья, разные, как день и ночь. А ныне и есть ночь на дворе. Валит она новгородцев на лопатки, яко неодолимый супротивник, заволакивает сладким дурманом последнюю думу Горского: