Отец Грегори несколько рассеянно оглядел собравшихся у камина.
«Здесь лежит человек, делавший работу дьявола». Разве я против? Вовсе нет! Церковь учит нас, что дьявол, совращающий и терзающий людей, подчиняется Отцу нашему, а Господь предвидит все сатанинские искушения и допускает их — значит, и прощает, правда?
— «Nullus diabolus — nullus redemptor», — сказал Вестен.
— Совершенно верно, — обрадованно кивнул Грегори, — «Нет дьявола, нет и Спасителя!» Регенбургский епископ Грабер задал однажды вопрос: «Мог ли Господь создать человека, это исчадие ада, единственно повинное в существовании Освенцима? Нет, не мог. Ибо Бог — это доброта и любовь».
Доброта и любовь, подумала Норма. Двадцать лет подряд я только это и наблюдаю.
— «Не будь дьявола, не было бы и Бога», — сказал тот же регенбургский епископ Грабер.
Хитрые они, подумала Норма. Вот хитрецы! Этот Войтыла, папа римский, как раз сейчас сказал в своей речи, что дьявол действительно существует. Ясно почему.
— Я, наверное, произвожу впечатление человека веселого? — сказал отец Грегори.
— И даже очень, святой отец, — ответил ему Вестен.
— Что ж, так оно и есть. Но я не весельчак. Я благодарю Господа за то, что он исполнил желание моего друга и взял его к себе. Он был до того несчастен, что был готов вот-вот поверить в Бога. Видите ли — нет, правда замечательный чай, наш, английский, хотя его приготовила дама из Германии, — видите ли, есть высшая степень одиночества и отчаяния, когда человек готов поверить в Бога. И мой друг Генри дошел до этой черты.
А что несколько лет назад сказала Марлен Дитрих? — подумала Норма. Высшее существо? — сказала она. — Чепуха! Бред! Никакого высшего существа нет, а если оно есть, то оно безумно.
— История повторяется, — сказал отец Грегори. — Бывает, что люди никогда в Него не верили, а очень хотели бы. Почему вы так странно посмотрели на меня, моя красавица? Ведь так оно и есть.
— Эти подонки ничего у вас не нашли? — спросила Норма.
— Нет, будь я проклят. То, что они ищут, спрятано не в моем доме.
— А в доме Милленда, — подсказал Барски.
— А вы проницательный человек! — Отец Грегори был не только рассеянным, иногда он забывал, с чего начал и куда клонит.
— Конечно, мне сегодня очень грустно, — сказал он вдруг серьезно. — Невероятно грустно. Генри был моим добрым другом, он так хорошо играл в шахматы. И у него всегда нашлась бы для меня бутылка виски.
— А что они искали? — подстегнула его Норма.
— Не знаю, — ответил отец Грегори. — Знаю только, что Генри чувствовал себя несчастным очень давно.
— Из-за этой катастрофы? — предположил Вестен.
— Вы хотите сказать — когда погибли его жена и дочь?
— Да.
— Нет, не по этой причине, — покачал головой отец Грегори. — То есть я хочу сказать, не только по этой. Во всяком случае не из-за нее он уединился на Гернси.
— Откуда вы знаете?
— Он мне сам говорил, — ответил священник. — Вскоре после того, как мы познакомились. Да, он был в отчаянии, по-другому не скажешь. Он разочаровался в людях. «Святой отец, — говорил он мне, — от Ницше мне блевать хочется. Но он был гениальный, то, что он написал, — изумительно. Насчет того, что безумие у отдельных людей — исключение, зато у отдельных групп, наций и целых эпох — правило».
— Воистину так, — согласился с ним Вестен. — У групп, наций и эпох безумие — правило.
— Самое большое несчастье Генри было связано с его профессией, — сказал старик священник.
— И об этом он тоже вам сказал? — спросил Барски.
— Да, но не сразу, а через несколько лет после нашего знакомства, всего пару дней назад. — Вдруг отец Грегори спросил: — Вы уверены, что нас никто не слышит?
— Совершенно уверен. Мои люди «прослушивали» дом своими приборами целых полдня, — ответил Сондерсен.
— Генри говорил мне, что собирается написать вам и пригласить сюда, господин Вестен. И то, чем он собирался с вами поделиться, вопрос такой необычайной важности, что он боялся, как бы его перед вашим приездом не убили. Я посоветовал ему обратиться в полицию — чтобы те охраняли его дом.