— В чем дело? — решительно потребовал Кондрашов. — Кто кого убил? Товарищ капитан!.. Зотов, я спрашиваю…
Но Зотов зрачками-пятаками пялился то на капитана, то на Пахомова и рот раскрыл… Кондрашова словно бы и не слышал. Его вообще никто не слышал, будто выключили…
Пахомов пьяно захохотал в лицо капитану.
— Нет, вы послушайте эту гниду! Он думает, что хорошо, что я пришел! А вот не мог я не прийти, рожи твоей коммунячьей напоследок не увидев!
— Ну и как? Увидел? Только больше ты уже ничего не увидишь. Плохо, что пьяный пришел. По трезвости духу не хватило бы, да?
Отщелкнул барабан револьвера, прокрутил привычно, вставил в патронник, боек взвел.
— Товарищ капитан!.. — всей силой неслабого голоса крикнул Кондрашов.
Никто даже не шевельнулся, только строй почти кругом сомкнулся вокруг двоих… А Кондрашова с Зотовым оттеснили.
Капитан уже поднял револьвер на уровень груди Пахомова, но тот вдруг вскинулся полами шинели, а правого кармана нет, там рука, а в руке маузер, и так вот, от бедра… Выстрел, другой, третий!
От каждого выстрела капитан вскидывал руки, запрокидывался спиной, но не падал и лишь после третьего — выронил револьвер и будто осел на руки сзади стоящего бойца, которого только что отчитывал. На лице капитана удивление… Солдат не удержал, упал на колени, капитана бережно рядом положив.
На сколько секунд, минут над Шишковским сосняком смертоносная тишина зависла, или было то одно мгновение, временем неисчислимое? Но вот автоматная очередь врубилась в тишину и в белое исподнее белье Пахомова. С мгновенно окрашенной грудью он рухнул на землю, нелепо подвернув одну ногу. От каждого попадания пули в уже лежащее тело нога дергалась, а люди думали, что еще живой, и палили… Сколько? Двое, трое, все?
— Прекратить огонь! — во всю Богом данную ему мощь заорал Кондрашов.
На этот раз его услышали. Автоматы заткнулись, пахомовская нога замерла… И опять тишина мгновением. В то, что случилось, не могло вериться. Неверие было равно мгновению. Вдруг все разом засуетились, проталкиваясь к мертвому капитану Никитину. Упала, накрыв его собой, Зинаида. Ощупывала, ухом припадала к окровавленной шинели, откачнулась, села рядом на землю с перемазанным кровью лицом и глазами зрящими в никуда.
Кондрашов грубо схватил за плечо Зотова, рванул к себе, потом за грудки и лицом к лицу, так что почти завис политрук в воздухе, носками сапог едва касаясь земли.
— Докладывай! — крикнул Кондрашов и никаких других слов не нашел больше.
— Вчера… — застонал, всхлипывая, Зотов, — не хотели вас расстраивать… Думали, на походе расскажем…
Все просто, нелепо, глупо…
Искали перебежчика в Тищевке, знали, что не Пахомов. Но именно Пахомова нигде не было. Все, кто в подозрении мог быть, вроде бы на месте, а Пахомова нет. Капитан дверь вышиб, давай там все переворачивать, мебелишку ломать, и тут, как на грех, откуда-то Корнеев. Сказал капитану что-то неприятное. Тот револьвер из кобуры, из-под руки раз — и наповал. Зотов к капитану — зачем, мол? А тот — дескать, днем раньше, днем позже, беляк недобитый… Пахомова так и не нашли.
Растолкав всех, Кондрашов подошел, опустился на корточки рядом с капитаном Никитиным. Спросил Зинаиду, умеет ли глаза закрывать. Глаза живые, а человек мертвый — неправильно. Зинаида ладонью провела по лбу капитана, и стал капитан по-настоящему мертвый.
Встал, пошел к Пахомову, и вся толпа за ним. Над Пахомовым махновец Ковальчук, маузер в руках вертит, головой качает.
— Двадцатизарядный… Если б кобура, то ее, как приклад… на триста шагов человечка — раз плюнуть… У батьки был… Атамана Григорьева таким ухайдокал. Здесь, глянь, патронов-то еще полно, много чего мог бы, пока все рты разевали… То ли не чудно, а, командир? Пришел беляк белым, а теперь вот лежит сплошь красный. Так сказать, посмертно сагитированный.
И верно, почти ни клочка белого от рубахи и кальсон. Даже руки кровью залиты, и только лицо — будто спящее, лишь забрызгано…
В стороне от толпы отрядников Кондрашов собрал командиров. Злые лица лейтенанта Карпенко и старшины Зубова, растерянное, виноватое — Зотова… Еще и сказать им ничего не успел, «ежонок» по имени Егор предстал:
— Разрешите обратиться, товарищ командир?
— Говори.
— Мы считаем: то, что случилось, имеет свою причину. Охранение не было выставлено, как положено.
Тон, каким разговаривал «ежонок», смутил Кондрашова. И в глазах — вызов. Не смутился Карпенко.
— Вы — это кто?
— Не важно, лично я, допустим, так считаю. Налицо преступная халатность, повлекшая тяжкие последствия.
— Шустрый ты на формулировки, — злобно оскалился Карпенко, — ну, тогда гони предложения.
— Я только константирую… — чуть сдал позицию мальчишка.
— Чего-чего ты делаешь? А, понял. О константинах после боя поговорим. Кругом! Шагом марш!
— Зря вы с ним так, — тошно было Кондрашову, — прав он…
— Ну да! А то бы Пахомов охранение не обошел! Оставьте. Давайте решать, что делать будем.
— Хоронить капитана, что еще.
— Тогда поход на завтра. До темноты не успеем к месту, заплутать можем в болотах, и компас не поможет.
— Нет! — резко возразил Кондрашов. — Больше ни дня здесь. Теперь вы, лейтенант, мой зам, командуйте построение. Попрощаемся с капитаном, оставим Трубникова и кого-нибудь с ним. Следопыт похоронит и догонит.
Старшина Зубов сердито ворчал под нос.
— Вот сука! Он же не только капитана угрохал, он же распатронил нас, паразит. Сколько пальбы было.
И до этого Кондрашов сам не додумался. Приказал, досады на себя не скрывая:
— Как построятся, вместе с политруком быстро перепроверить запас патронов у каждого, на ходу определимся, как действовать…
Капитана перенесли ближе к командирскому блиндажу, уложили на какое-то тряпье. Карпенко буквально сгонял отрядников в строй, так, чтоб тело капитана было по центру строя. Зотов привел Трубникова.
— Возьми двух или трех человек… — Кондрашов говорил глухо, в глаза Трубникову не глядел. — Похороните капитана, догоните нас. Не заблудитесь?
На вопрос бывший лесничий не ответил, кивнул в сторону Пахомова.
— Этого гада на плече понесу и в первую болотную яму брошу.
— Не надо, — Кондрашов почти просил, — он ведь на расстрел пришел… как положено… в исподнем… босиком…
— Так чего? Две могилы копать? Провозимся… Не в одну ж могилу их!
— В одну? Нет… И оставлять… Деревенские придут, а тут труп весь исстрелянный. Они ж не знают. В одну нельзя. В болото тоже… ну, как-то… В общем… решай сам. Как душа подскажет. Может, в этой ситуации твоя душа правее моей.
Трубников с прищуром покосился на командира.
— Мне, конечно, лучше, чтоб приказ. Ну да разберемся.
Андрюшка Лобов рядом, за ремень «шмайссер» держит.
— И чё мне теперь с этой железякой делать? Это ж я пулять начал, сгоряча все пропулял.
Кондрашов стоял рядом с телом капитана, произносил речь. Невнятную. Потому что не мог понять, уловить настроение людей. В лица вглядывался, а лица будто отворачивались. Капитана не любили? Да, пожалуй… Но это неправильно… Или несправедливо… Обидно за капитана. Невезучий. И ранен был не по-людски, и убит не в бою.
Оборвав речь на полуслове, рукой махнул в отчаянии. Приказал минуту молчания и без стрельбы. Настрелялись уже.
Перестраивались в цепь. Наблюдал. Ни один не оглянулся на капитана-покойника. Бывший бригадный комиссар разговоров о семье принципиально избегал. А ведь наверняка семья была. Значит, и там невезуха. Если судьба складывается из поступков, то сколько ж раз капитан прокалывался на поступках? Не застрели он Корнеева, жил бы, ведь не было нужды убивать старосту. Чувству поддался. И раньше чувствами жил, а чувство чувству рознь. Капитан жизнь чувствовал неправильно — к такому выводу пришел Кондрашов, кидая последний взгляд на покойника.
Выстроились в цепочку поперек всего Шишковского бугра, Кондрашов с Карпенко впереди, старшина Зубов — замыкающий. И ушел отряд.
2004 г.