Он стоял на мосту. Сейчас, рано утром, машин ещё почти не было, и люди ещё не торопливо шагали куда-то по своим мелким делам. Он любил это место в такое время – очень легко было представить, что всё это место – его. И мост, и дорога под ним. Дома-башни и набережная. Пустынные аллеи, лестницы с моста и на мост…
По лестнице кто-то поднимался, что-то шумно обсуждая. Он недовольно поморщился – это разрушало чувство его единения. Он попытался вновь сосредоточиться на ощущении, но оно уже уходило. Внизу уже ехали машины, а шум разговора всё нарастал.
Над обрезом верхней ступеньки показались две головки. Его однокурсницы. А значит, скоро начнутся пары, и надо будет идти готовиться, чтобы уверенно взять в руки дирижёрскую палочку…
Он постоял ещё немного, смакуя остатки большого одиночества. Выдохнул и встряхнулся – пора было возвращаться к миру. Одна из однокурсниц, блестя своими огромными значками на отвороте пиджака, игриво ухватила его за задницу…
Пятый дёрнулся, стукнулся головой о шкаф и обиженно зашипел.
– Тоже не спится?
Пятый вздрогнул и открыл глаза: Второй сидел у пульта на колченогом стуле, сложив локти на спинку, оперев голову на сложенные друг на друга ладони, смотря куда-то сквозь стенку. Тусклый свет едва теплящихся огромных ламп проложил по лицу тени, обозначив только лоб и часть носа.
– Да так – уклоничиво Пятый. Посвящать кого бы то ни было в свои сны он не собирался.
Второй покрутил в воздухе пальцами, прикручивая невидимый верньер громкости. Пятый понимающе кивнул.
– Значится так. Перекантуемся до пяти и уйдём по утреннему бризу.
Второй говорил на грани шёпота, но Пятый отчётливо слышал каждое слово. Ни пришёптывания, ни шумного дыхания. Даже тембр не изменился. Как такой фокус ему удавался, Пятый не понимал.
– А разве он – Пятый кивнул в сторону операторской – так рано просыпается?
– Нет, но дверь-то мы сами открыть можем.
– А закрывать кто будет?
– Поверь, сюда никто не сунется и ничего плохого не сделает.
– Ты так в этом уверен?
Второй подался вперёд, стул заскрипел:
– Я знаю это место и своего учителя.
– Ты поэтому сюда рванул?
– Нет, просто надеялся, что он ещё жив и не сменил место обитания.
Пятый неодобрительно показал головой в сторону операторской. Второй небрежно махнул кистью:
– У него больное сердце и он знает об этом. Уже давно. У него настолько своеобразная судьба, что выжить в ней и не стать фаталистом невозможно.
– Слушай, там же снаружи чёрти что творится, а здесь всё тихо. Почему?
Второй блеснул хитрым глазом:
– Помнишь, я тебе рассказывал про островки стабильности?
Пятый наморщил брови. Слова были знакомые, но словно сказанные лет десять назад.
– Да, что-то про коконы, на которые всё наматывается.
– Ну примерно. Так вот – это один из них. Возможно, что самый крупный из всех здесь существующих. Так уж получилось, что это место и он – истории, сжатые настолько, что загнивание просто не происходит. Их структура настолько прочна, что им это просто не грозит.
– Это как?
– Сжатое до предела личное пространство. С радиоузлом – Второй обвёл рукой помещение – всё просто. Это стратегически важное место и оно построено соответственно. Весь идеологический смысл для всего города сосредоточен здесь и строители позаботились о том, чтобы он не портился при хранении и передаче. Мир изменился, а смысл остался, пусть даже он больше не соответствует никакой из реальностей.
Пятый сморщил брови, пытаясь понять. Второй слегка улыбнулся:
– Подземелья меняются медленнее, чем поверхность. Это можно отнести и к подвалам.
– А он?
– А он – чукча. Нет, действительно.
– И они тоже медленно меняются?
– Нет, меняются они так же, как и остальные. Дело в нём самом. Человек, прошедший путь от партийного работника уровня мэра до почти нищего репетитора вокала, живущего в радиорубке потому что его квартира сгорела, затопленная соседями, но так и не оскотинившемся, и по пути ставшему очень хорошим учителем…
– Такие люди не гниют.
– Верно понимаешь. Несмотря на все свои недостатки, он сохраняет какой-то свой смысл и по мере сил поддерживает его. Необходимость поддерживать себя в одиночестве не даёт его смыслу разбредаться по территории и цвести пышным цветом. Он вынужденно самозамкнут и потому чётко очерчен в пространстве. Ему нет необходимости пользоваться саксофоном для усмирения реальности, у него этот механизм встроен и работает постоянно.
– То есть, когда он выходит наружу, он видит мир таким, какой он есть? Почему ты тогда не попросил пройтись вместе с нами до выхода из города?
– Потому что он самозамкнут в своём смысле. Замкнут настолько, что снаружи не проникает вообще ничего. Думаю, он даже не представляет, что произошло с миром. И если довести это до его понимания, он окажется в куда худшем положении, чем мы.