Открывается дверь, и вижу я — стоит на пороге мужчина. Высокий, загорелый, — правда, немолодой. Видно, только что проснулся, позевывает.
«Вам кого?» — спрашивает.
А я смотрю — в прихожей на вешалке шинель висит, и две пары сапог в углу стоят. «Так, товарищ подполковник, — говорю себе, — только спокойно, только не терять высоты».
«Так вам все же кого? — переспрашивает меня мужчина».
«Антонова Зинаида Ивановна, говорю, здесь проживает?»
«Здесь, — отвечает он, — проходите».
Прохожу я в коридор, смотрю — старушка какая-то из кухни выходит, а на диване в комнате девушка молодая сидит.
«А вас, товарищ подполковник, случайно не Сережей зовут?» — спрашивает меня мужчина.
«Сережей, — отвечаю. — А вы откуда знаете?»
«Ну, давайте знакомиться, — говорит мужчина. — Это вот, — показывает на старушку, — Зинина свекровь, это невестка, а я, значит, ей свекром буду».
Стою я и вспоминаю — какое же это родство: свекор, свекровь, невестка… И вдруг как палкой меня по голове! Да это же Сашки Антонова отец, мать и сестра…
Потоптался я на месте, огляделся. Портрет Сашкин по-прежнему на старом месте на стене висит. Молодой он на нем, не то что я — стариком за войну стал, половина головы седая.
«А Зиночка сейчас вернется, — говорит Сашкин отец. — Она к знакомой вышла, здесь неподалеку. Вы раздевайтесь пока».
Снял я шинель, потоптался еще немного, вытащил папиросы, спички.
«Я, говорю, опущусь вниз, покурю».
Поняли они, что не хочу я у них на глазах с Зиной встречаться, ничего мне не сказали.
Вышел я на улицу, закурил. «Что же это, — думаю, — у меня за любовь такая трудная? У людей все просто получается: встретились, полюбили, живут, радуются. А тут как в мясорубке все перемешалось. Может быть, кончать надо это дело, пока еще возможность есть? Сколько же можно сердце свое собственное топтать?»
А тут как раз Зина через двор идет. Подбежала, прижалась головой к груди, заплакала. Потом видит, что раздетый я, без шинели, все поняла.
«Прости, говорит, Сережа. Два дня, как приехали они. Не могла я никак тебя упредить. А с ними разговор у меня уже был, я им все объяснила. Пойдем».
Залился я весь кумачовым цветом, совестно мне стало от своих собственных мыслей. «Что же ты, — думаю, — сукин сын, от любви своей четвертый год бегаешь, как последний трус? Что же ты сам себе счастья не хочешь? Или не заслужил ты его?»
Про себя-то, как говорится, хорошо было так думать, а вот вернулись мы в квартиру, увидел я опять отца с матерью Сашкиных, и снова такое на душе сделалось, будто повис у меня немец на хвосте и вот-вот шарахнет по затылку из спаренного пулемета.
Вошли мы с Зиной в комнату. Познакомила она меня с ними. Сели мы. Старушка Пелагея Никитична, Сашкина мать, на стол собирает, а дочка ее, Наташа, помогает.
«Садись, Сережа, — говорит Зинин свекор Петр Филатович, — перекусим чем бог послал. С дороги-то небось проголодался».
Сели мы к столу — о главном не говорим. То да се — о пустяках всяких. Пелагея Никитична расставляет тарелки, ложки, плошки, а сама нет-нет да и проведет фартуком по глазам.
Поговорили мы о разных мелочах, потом достает Петр Филатович из буфета бутылку водки.
«Ну что ж, говорит, отметим по русскому обычаю возвращение солдата».
Разлил он всем, взял рюмку, поднялся. И мы все встали.
«Выпьем, — говорит Петр Филатович, — за победу над Гитлером проклятым, за гостя нашего дорогого и за все такое хорошее…»
Пелагея Никитична на Сашин портрет смотрит, и рюмка у нее в руке трясется, вот-вот упадет.
Ворохнул старик на нее глазом — отвернулась она от стены.
«Ну, выпьем», — говорит свекор.
Выпили, закусили, опять молчим. Петр Филатович по второй разливает.
«А теперь, говорит, выпьем за сына моего, за Сашку… — Дрогнул у него голос, и водка из рюмки на стол пролилась, — …и за всех, которые… головушки свои по фронтам сложили… чтобы мы, значит, с вами могли…»
Пелагея Никитична лицо фартуком закрыла — и в кухню. А тут, как на грех, Соня с улицы в квартиру вошла. Увидела меня — как закричит:
«Папа, папочка! Бабушка, смотри, папа приехал!»
Сестра Сашкина, Наташа, Сонечку в охапку — и на лестницу. А Петр Филатович — ох, крепкий мужик был! — отер слезу и медленно-медленно выпил за свое горе.
Ну, мне, конечно, никакая водка в горло не идет. Повернулся к Зине, а она на портрет смотрит, и слезы у нее тоже в три ручья по щекам бегут.
Помолчал немного Петр Филатович, а потом говорит мне:
«Ты, Сергей Степанович, не казни себя. Понимаю, что тяжело тебе сейчас, но виноватых здесь нету. Ты сам солдат, и по орденам твоим вижу — головой своей не один раз рисковал. А то, что живой остался, в этом твоей вины нету. Саньку моего, конечно, не воротить, ну а если уж любится вам с Зиной, так уж и любитесь и живите. Как говорится, бог вам в помощь!»