Директор встретил Фёдора Фёдоровича, на удивление, доброжелательно. Кто вызывал его симпатию, с теми он в одностороннем порядке переходил на «ты». Удостоился этой чести и Фёдор Фёдорович. Директор был заядлым рыболовом, рассказал Фёдору Фёдоровичу, как тянул однажды из камышей леща килограмма эдак на два с половиной… Фёдор Фёдорович делал восхищённое лицо, качал головой. Директор поднялся из-за стола после беседы, проводил его до обитой дерматином двери. «Степан Адамович, может, пообедаем сегодня?» — спохватился Фёдор Фёдорович. Взгляд у директора за стёклами очков сделался укоризненным. «Нет, Кукушкин, — снисходительно, впрочем, произнёс он. — Мы издаём в год пятьсот наименований. Да я ноги протяну, если пообедаю хотя бы с половиной авторов… Откуда в вас всех это… извини меня, холопство?» — «Мелковат, — подумал Фёдор Фёдорович, — мелковат я покуда для него…» — «Да-да, Степан Адамович, понимаю, — сказал он, лишь бы что-то сказать, — но я от чистого сердца… Тут внизу Борю Супова встретил, с ним договорился. Подумал: вдруг к нам присоединитесь?» Фёдор Фёдорович ожидал, у директора удивлённо поползут вверх брови: к кому это он — директор крупнейшего издательства! — должен присоединяться? Он! Присоединяться? «Хоть пошутить, — подумал Фёдор Фёдорович, — раз покуда мелковат». Но вышло иначе. «С Суповым, говоришь? — с сомнением протянул директор. — Чего сразу-то не сказал?» — «В пять созваниваемся», — теперь уже растерялся Фёдор Фёдорович. Директор вернулся к столу, взглянул на перекидной календарь. «Ладно, звякни, как встретитесь, до пяти я точно буду». Фёдор Фёдорович подумал, может, он чего-то не понял? Может, директор только с виду носорогоподобен, а так у него отменное чувство юмора?
Пообедать в тот раз им не удалось. Боря не сумел договориться с женой. И у директора сыскались неотложные дела. Но сам факт, что Боря согласился обедать с Фёдором Фёдоровичем, произвёл на него большее впечатление, чем если бы Фёдор Фёдорович бухнул на издательский стол вторую «Анну Каренину». Что же случится, если он подружится с самим Борей? Но пока не удавалось. Боря был с ним ровен, вежлив, чёток. Выслушивал, давал дельные советы. Не более. Фёдору Фёдоровичу казалось, Боря присматривается к нему. «Мелковат, — горько усмехнулся он про себя, — для Бори тем более мелковат… Ну, и слава богу, что мелковат! По крайней мере, хоть есть шанс. У крупных-то нет. Крупным — ходить в гордой нищете!»
А между тем совмещать Милу со Светой становилось всё сложнее. С Милой Фёдор Фёдорович чувствовал себя компаньоном, их связывало общее дело. Со Светой — одна лишь страсть, вернее, то, что осталось от страсти. Как ни странно, дело пересиливало остатки страсти. Тайно встречаясь со Светой, Фёдор Фёдорович переживал, что предавал Милу. Это было новое, доселе неизведанное чувство.
Фёдор Фёдорович так же мало знал о Свете, как и в первые дни знакомства. Да и можно ли узнать человека, когда не хочешь ни сострадать, ни помогать, единственно любопытствуешь: какое сам занимаешь место в его мыслях? И хоть знаешь, что ведёшь себя хуже некуда, всё равно любопытствуешь. Вдруг другой человек открыл в тебе что-то, что ты и не подозревал? Вдруг ты настолько привлекателен, непохож на других, что «плохое» в тебе предпочтительнее «хорошего» в других? А? Это было за гранью разума. Отношения со Светой зашли в тупик.
Привыкнув всё перепроверять, везде искать корыстные побудительные мотивы, Фёдор Фёдорович так и не смог уяснить: что за радость Свете встречаться с ним — немолодым, прижимистым, кидающимся из одного брака в другой? Да, что в нём Свете? Не редкие же обеды в шашлычной «Севан», где у него знакомый официант? Не жалкие же, нерегулярные подарочки? Лишь раз Фёдор Фёдорович разорился на французские духи за пятьдесят рублей. Не эта же, ставшая их гимном, песенка на магнитофоне в машине: «Знаю, что не так уж молод, но ещё могуч мой молот. Наковальня стонет звонко, коль в руках моих девчонка…» И уж, конечно, не торопливая их близость в чужих квартирах и комнатах. Времени всегда в обрез: или вот-вот явится хозяин, или Фёдора Фёдоровича уже где-то ждут и он опаздывает. Так что в нём Свете? Почему, подумал он, мысли так привычно, охотно падают вниз, в выгребную, так сказать, яму, на самый нижний уровень представления о людях. Почему он утратил способность думать о людях хорошо? Может быть, Света его… любит? Фёдор Фёдорович улыбнулся: ему случалось ошибаться, однако идиотом он себя не считал. Сколько Фёдор Фёдорович себя помнил, он никогда ни о ком хорошо не думал. Он знал также, что это не одного его беда. Стоило ему прежде сойтись с двумя-тремя приятелями — это сейчас Мила строго контролировала круг его знакомств, — с какой страстью, каким упоением поносили они знакомых и незнакомых, приписывая средне, в общем-то, порочным людям, все грехи человечества. «А что поделаешь, — помнится, смеялся Фёдор Фёдорович, — действительность хуже, чем самые смелые представления о ней. Гнусномыслие — грех, какой общество изживёт только в следующих поколениях. Действие равно противодействию. Возьми любую инструкцию, анкету — к тебе заведомо относятся, как к криминально настроенному субъекту. Если за границей вдруг окажешься в купе с незнакомой женщиной, должен выйти, заявить протест! Что взять с маленького человека? С чего это ему хорошо о ком-то думать, когда о нём самом заранее думают исключительно плохо! Ха-ха-ха…»