Однажды и мы с Фредди поехали в Вюнсдорф, чтобы понаблюдать за работой Вульфа и Эрнста. Вульф свой маркитанский автомобиль поставил на большой стоянке на улице Банхофштрассе, откуда были видны российские казармы. С дистанции в сто метров Фредди и я наблюдали за невероятным событием. Боковая сдвижная дверь красного автобуса была открыта. Там сидел Вульф среди сложенных штабелями коробок с тостерами, электроутюгами, кухонными комбайнами, видеомагнитофонами, электробритвами и многим другим.
Перед фургоном выстроилась очередь, в которой попадались офицеры и солдаты в форме. Каждый принес с собой коробку или сумку. Эрнст сидел на сидении рядом с водительским, и принимал у русских все документы через открытое окно. Он наскоро просматривал материалы, чтобы сообщать своему партнеру о возможной разведывательной ценности тех или иных документов.
Вульф потом, в зависимости от результата, выдавал поставщику либо кофеварку, либо миксер, либо электрическую яйцеварку. Некоторые солдаты уже успевали снова сбегать в казарму, если принесенных ими в первый раз бумаг не хватало, например, для обмена на видеомагнитофон. Через определенное время наши коллеги все хорошо упаковывали, закрывали лавочку и уезжали к другой казарме или к другому гарнизону.
Фредди ухмылялся, сидя на заднем сидении: – Пожалуйста, скажи мне, что этого всего на самом деле не было. Мне ведь это просто приснилось, правда? Эта индивидуальная скупка информации и вправду, мало в чем походила на наше общее понимание смысла разведывательной работы. Подобное могло случиться только в буре, пронесшейся после "поворота" по немецкому Востоку. Абсолютно сюрреалистическая ситуация.
Все это время я ездил вместе с Удо, а Фредди порой с Гертом. Мы посещали все гарнизоны российских войск. Теперь мы знали, где бывают солдаты после окончания службы. Мы узнали, когда личная беседа приносит пользу, если нужно узнать о процедуре вывода войск и выяснить, где та или иная часть будет дислоцироваться после возвращения в Россию.
Страх контактов с чужаками, преследовавший нас первые недели уступил место доброжелательной открытости по отношению к русским. Я, как и все другие коллеги, был родом из "старой" ФРГ, в которой мы изначально якобы знали, где находится зло и опасность. А именно – за большим забором, разделившим мир на два лагеря. Пока это правило считалось верным, все было для нас хорошо и просто. Но теперь мы оказались в привилегированном положении – могли своими глазами видеть, как уходит домой славная Западная группа советских войск. Еще нам удалось прочувствовать, как наши восточные соотечественники воспринимают нас, западных немцев, вдруг вторгшихся к ним и пользующихся ими совершенно бесцеремонно. Давно устоявшаяся в наших головах картина мира начала распадаться.
Особенно это касалось русских, белорусов, украинцев, с которыми мы завязали личные отношения. Как-то вдруг эта армия стала для нас складываться из людей с теми же проблемами, что и у нас. Они перестали быть для нас единой анонимной массой, превратившись в людей со своими судьбами, которые мы уже не могли так просто игнорировать. У них были дети, они переживали за их будущее, обладали культурой и, несмотря на общую бедность, радостью жизни.
Уровень жизни советских, а позднее российских войск, расквартированных в ГДР, в то время стремительно падал до нулевого уровня. Простой солдат жил в казарме, где кроме него содержалось еще до ста двадцати его товарищей. У него не было никакой личной собственности. Каждый его день был расписан по минутам. Личность не стоила ничего, коллектив – все. Солдат муштровали без малейшего уважения к их человеческим правам. У них не было ни увольнительных, ни отпусков. Им приходилось удовлетворяться денежным пособием всего в один рубль в день и дополнительно 25 марок ГДР в месяц. Питание солдат было жутким, медицинское обслуживание отвратительным.
В отношениях между офицером и солдатом, а еще больше между самими солдатами, часто царили невероятная жестокость и неприкрытое насилие. В восьмидесятых годах от четырехсот до пятисот солдат ГСВГ-ЗГВ ежегодно дезертировали из своих частей. Как правило, их ловили, после чего их ожидали либо 15 лет лагерей, либо даже смертная казнь.
В отличие от их западных коллег офицерам и их семьям, тоже, кстати, проживавшим в более чем скромных условиях, было строго запрещено вступать в неслужебные контакты с восточными немцами. Еще им мешал языковой барьер между "братскими странами". Дружба и не могла появиться, ведь обе стороны видели друг друга только в дни особых праздников. Потому, за исключением разве что высших эшелонов военного руководства или спецслужб, тут не было боли расставания, когда пути восточных немцев и защищавшей их в течение почти пятидесяти лет державы в 1994 году разошлись окончательно. Тем не менее, полковник ЗГВ Геннадий Лужецкий написал в "Прощальной песне российских солдат" (она же – "Прощай, Германия, прощай") такие проникновенные слова:
"Германия, мы протягиваем тебе руку
И возвращаемся на Родину.
Родина готова нас встретить.
Мы остаемся друзьями на все времена.
На мире, дружбе и доверии
Будем строить мы наше будущее.
Долг исполнен. Прощай, Берлин!
Наши сердца тянутся к дому".
А как в сравнении с этим обстояли наши дела с нашими собственными союзниками, к которым мы, вроде бы, были куда ближе? Благодаря полной неспособности Федеральной разведывательной службы РУМО старалось нас в Берлине хорошо мотивировать, но плохо информировать. Американцы относились к нам внимательно, зато из всей полученной нами информации нам после них доставался совсем маленький кусочек. Причина была в том, что БНД никак не могла обеспечить нас переводчиками. Потому янки взяли на себя обработку сырого материала. Они высасывали из него все и возвращали нам крошечные обрывки полученных таким путем сведений. Начиная с 1991 года, это неравенство сохранялось в течение еще четырех лет. Мы просто не могли с этим справиться.
"Жучки" на улице Фёренвег
Одно событие времен нашего немецко-американского разведывательного партнерства я никогда не забуду. Однажды Удо и я готовились к поездке на Балтику. Там мы хотели пронаблюдать за вывозом российских танковых соединений в портах погрузки. Обычно в таких случаях мы пользовались всегда маленьким диктофоном, так называемым "перлкордером". Собирая свой багаж, я заметил, что у меня больше нет кассет к этому диктофону. По пути в подвал я столкнулся с Марком Хэндриджем, который, очевидно, торопился на встречу с полковником Грувом.
Тем не менее, он остановился на мгновение рядом со мной и спросил, не может ли он чем-то мне помочь. – Да, Марк, – сказал я, – не сможешь ли ты дать нам пару маленьких кассет для нашего "перла". У меня нет больше ни одной.
Мы быстро прошли в его бюро. Сначала он полез в свой шкаф. – Черт, – вырвалось у него, – здесь их тоже нет. Погрузившись в свои мысли, он открыл свой ящик стола и с облегчением взглянул туда. – О, Норберт, тут есть еще две. Возьми их. Он дал мне две мини-кассеты в руку и тут же исчез в кабинете Грува.
Удо и я выехали из Берлина. На вторую половину дня у нас была назначена встреча с Гертом и Фредди в Висмаре. Они оба уже были там, а мы должны были их сменить. Это произошло на автобане, идущем в сторону Гамбурга. Я как раз искал на автомагнитоле какую-то новую радиоволну, а Удо вставил одну из кассет в "перлкордер". Он нажал на кнопку воспроизведения и оцепенел: – Тихо! Приглуши радио! Тут какие-то голоса на пленке! – Что это? – спросил я своего коллегу, взглянув в его сторону. Удо засмеялся и вдруг сразу же разволновался.
– Там только что был голос Герта. Послушаем, что он там наболтал. В этот момент Удо еще думал, что на пленке старая запись, которую когда-то надиктовал Герт.
Удо прокрутил пленку назад и снова нажал на воспроизведение. – Но теперь это уже не Герт, а Гассинг. Я схожу с ума! – пробормотал Удо. Впереди мы увидели автостоянку. Мы с трудом припарковались между грузовиками. – Дай сюда! Я взял диктофон из его рук и снова включил воспроизведение. Потом увеличил громкость, и мы оба навострили уши. Мы как бы переместились на служебное совещание, судя по всему, проходившее в кабинете Гассинга. – Зачем старик тайно записывает свои заседания? – спросил Удо с некоторым упреком в голосе. Мы слушали дальше. На пленке было слышно, как Гассинг прощается с Гертом и еще с одним человеком. Затем он позвонил по телефону.