Над надписью был школьный герб. Внимательные вороны.
Казалось, что вороны смотрят на надпись. Словно они те самые хищные птицы, которые наблюдают за цыплятами.
Сначала ни текст, ни изображение на гербе не были понятны. Потом их смысл нам растолковали, и в какой-то момент стало казаться, что все прояснилось.
Потом в голову пришла мысль, что школа скорее похожа и на курицу, которая защищает, и на Бога, и одновременно – на хищных птиц, то есть на воронов, то есть на Божьих посланников, гоняющихся за цыплятами.
В конце концов уже ничего не было понятно.
За кафедрой и таким образом над головой ведущего урок Биля висела большая картина, изображающая бога Деллинга, открывающего врата утра. Молодой человек открывает большие ворота, и над кафедрой и классом появляется белая лошадь – Ясная Грива, конь дня, на картине была также изображена черная лошадь – Инеистая Грива, конь ночи, он направляется прочь.
Смысл этого раскрыл Биль. Это было изображение и утреннего пения, и знания, и науки.
Мужчина, Деллинг, на картине был довольно худеньким, словно маленький ребенок, и вообще был похож на Августа. Ничего особенного я этим не хочу сказать, на ней не мог быть изображен Август – ведь картина была написана в девятнадцатом веке. Просто после того, как нас разлучили, мне стало казаться, что они похожи.
Значит, получалось, что ты открываешь дверь и знания струятся к тебе, словно солнечный свет. Именно так все нам и объяснили. Значит, знания – это нечто, изначально существующее. Единственное усилие, которое надо сделать,- это открыться им.
Вершиной знания в школе Биля были естественные науки, то же самое было в воспитательном доме, строго говоря, даже в интернате Химмельбьергхус, при этом математические способности ценились выше всего.
Биль окончил биологический факультет, Фредхой преподавал математику и физику.
Нельзя сказать, чтобы другие предметы не имели никакой ценности. Сам Биль, например, вел уроки истории и мифологии.
Но выше всего ставились знания в области естественных наук.
Объяснялось это тем, что науки эти не были отягощены человеческой неуверенностью.
Другие дисциплины, даже письменный и устный пересказ, для которых существовали точные правила, были связаны с некоторой неуверенностью. Даже грамматические таблицы Дидериксена не были верны на сто процентов.
Но в периодической системе элементов не было исключений. От простых, несложных веществ шел постепенный подъем к благородным, сложным и редким. Словно это была лестница, каждой ступени которой соответствует положенное увеличение атомного веса и новое вещество.
Прямо об этом никто не говорил, но нельзя было не задуматься над тем, что это напоминает развитие видов. Поднятие от простых, примитивных организмов к сложным и высокоразвитым.
Прямо об этом никто не говорил. Но именно так все было представлено на плакатах – обзор эволюции напоминал периодическую систему. Внизу находился кислород с водородом и амебы, сверху золото и люди, между ними располагались звенья цепи, словно ступени лестницы.
И вся эта лестница была пронизана временем. Самые последние элементы в периодической системе встречаются только в лаборатории – они созданы человеком. На что у эволюции ушло все время до настоящего момента.
Как правило, на физике и математике мы занимались предметами, которые были довольно далеки от нас самих. Поскольку они были либо очень велики, либо очень малы. Как, например, атомный вес вещества или великие астрономические открытия. И тем не менее иногда наука приближалась к нам. Как в тех случаях, когда речь шла о скрытом дарвинизме, золотом сечении насилия и о законе главенствующего значения начала.
О великих естественнонаучных открытиях Фредхой рассказывал, что они были сделаны великими учеными-математиками и физиками до того, как им исполнилось тридцать лет. Это он повторял часто, его излюбленным примером был Эйнштейн: ему было двадцать пять, когда он опубликовал теорию относительности, когда в 1905 году появилась его annus mirabilis, сказал Фредхой,- если хочешь чего-нибудь совершить в жизни, то делать это надо до тридцати лет.
Когда он говорил это, невозможно было не думать о его собственном сыне Акселе. Если тот хочет успеть что-нибудь совершить, то ему надо поторапливаться. Так как ему уже исполнилось тринадцать, а он еще не начал по-настоящему говорить.
Время и числа. Катарина писала мне о них. Она писала об опытах. Не тех, которые она сама проводила. А которые проводили над ней.
2
Через две недели после того, как нас разлучили, нам сообщили, что школа будет проводить психологическое обследование определенного количества детей в каждом классе. То есть речь шла об обычных учениках. О каких-то учениках сверх тех, для которых существовали особые условия и которые уже ходили на обследование или консультации.
Сообщение об этом было сделано письменно и разослано по домам.
Если никакого дома не было или если было невозможно связаться с семьей, то учеников, которым было меньше пятнадцати лет, вообще не предупреждали заранее. Им просто сообщили, что их назначили на обследование.
Тому, кто был старше пятнадцати, письмо вручали лично. Наверное, именно так Катарина и узнала об этом. Она, наверное, получила письмо.
О содержании писем от администрации школы особенно не говорили – так уж было принято. Однако со временем стало невозможно все это скрывать: ведь вообще-то уроки пропускали очень редко, да и то только по записке от родителей, а тут все вдруг почувствовали, что надвигаются какие-то перемены, все сразу заметили, что самые обычные ученики вдруг стали пропускать определенные уроки.
Поговаривали, что они ходят к Хессен.
Но еще до того, как поползли слухи, я это знал. Мне об этом написала Катарина.
«Бине-Симон?»
Это было ее первое письмо. Больше там ничего не было написано. Она передала мне его на участке между первым и вторым этажами, после того как прозвенел звонок и мы стали подниматься по лестнице,- это было единственно возможное место.
Так это и было. Это было единственное место. Те тридцать секунд, с того момента, когда мы уходили со двора и поднимались на второй этаж, где мы расставались и она поднималась выше,- это был наш единственный шанс во времени и пространстве.
Была еще большая перемена. Но в это время риск был слишком велик.
Большая перемена продолжалась с 11.40 до 12.30, первые двадцать минут все сидели в классе и ели бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.
И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.
В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто-нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому-нибудь запрещалось говорить друг с другом.
В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.