– Какая же ты умница,- сказала она.
Я даже не успел осознать, что делаю, когда вскочил, направляясь к ней, чтобы свернуть ей шею. Потом вспомнил, что она мать маленького ребенка и что она женщина,- и понял, что у меня начинается рецидив.
Я сел, но прошло много времени, прежде чем я перестал дрожать.
Ребенок просил внимания. Она просто попросила, чтобы на нее посмотрели. Но ей дали оценку. «Какая ты умница».
Никто никому не желает зла, когда оценивает людей. Это просто потому, что всякого из нас так много раз тестировали. В конце концов уже не можешь иначе мыслить.
Может быть, невозможно это так ясно понять, если ты всегда мог делать более или менее то, чего от тебя ожидали. Может быть, это легче понять, если знаешь, что всю свою жизнь ты будешь на границе.
В последнем письме Катарины речь шла о прогрессивных матрицах Равена. Но с этим тестом я не мог ей помочь, он был рассчитан на детей с высоким или очень высоким интеллектом. Я только слышал о нем, но никогда его не видел.
Я успел получить это письмо, но не успел на него ответить, это произошло в церкви, где нас разоблачили, а письмо отобрали. После этого нас разлучили окончательно.
3
В году было четыре церковные службы, на которых все обязаны были присутствовать: перед началом Рождественского поста, на Рождество, Пасху и в Троицу. В церковь каждый класс сопровождал тот учитель, у которого перед этим был урок, у нас была математика с Флаэ Билем.
Как правило, перед посещением церкви можно было просто сидеть и решать задачи по задачнику или заниматься своими делами – это были спокойные уроки.
Однако необходимо было держать свои вещи в порядке и придерживать лист бумаги, когда стираешь резинкой, чтобы он не помялся. Это было «пунктиком» Флаэ Биля.
Все знали, что он чувствительная натура. Когда он ударял кого-нибудь за грязь в тетради, он обычно больше ничего уже не мог делать после этого, даже если перед этим вел урок,- просто сидел все оставшееся время за кафедрой, опустив голову.
Я пытался объяснить Августу, как важен порядок, еще до того, как нас разлучили. На мои объяснения он отреагировал очень резко.
– Разрушение Иерусалима,- закричал он,- вот что она говорит. Когда меня отправляют домой, я сплю в гостиной, на выдвижной кровати. Когда они ложатся спать, я начинаю рисовать. Иногда мелок крошится. Если она находит хотя бы маленький кусочек, она начинает плакать. Говорит, что это разрушение Иерусалима. И это о маленькой крошке мелка. А вообще-то она никогда не плачет.
Я не стал ни на чем настаивать – не хотелось его слишком волновать. Но все-таки мне кажется, он стал стараться. Как и в тот раз, когда закрасил фон своей картинки.
Но, видимо, этого было недостаточно – Флаэ Биль был красным как рак, когда влетел в класс. В руках у него была стопка проверенных тетрадей, он швырнул их на стол и схватил ту, что лежала сверху. Потом он подошел к нашему столу.
Его должны были предупредить о том, что от Августа надо держаться на безопасном расстоянии, но он был так зол, что позабыл про все на свете.
– Свинство, – прокричал он. Он задыхался.
Он ударил Августа тетрадью, справа налево, так что голова Августа отклонилась налево, а потом с другой стороны, так что она снова отлетела назад,- и так продолжалось какое-то время. Он никогда не касался учеников, а бил их принадлежащими им тетрадями, где отсутствовал порядок.
Его удары нельзя было сравнить с ударами Биля или Карин Эре. Однако они были действенными, потому что тетрадь как будто удлиняла его руку. При этом унижение казалось большим, поскольку он не желал прикасаться к тебе.
Потом он швырнул тетрадь на пол.
Впервые за все время, пока Август находился в школе, его били. Когда тетрадь коснулась пола, он мгновенно вскочил.
Есть люди, которые никогда не смогут привыкнуть к тому, что их бьют. Это может и не быть связано с тем, где ты вырос: в детском доме или в семье. В большей степени это связано с тем, получал ли ты подзатыльники с раннего детства и пришел ли к выводу, что лучшая стратегия – относиться к ним как к тому, что надо пережить и забыть.
Август тоже никогда не сможет привыкнуть к этому, я это и раньше знал. Когда Флаэ Биль ударил его в первый раз, он отключился, голова моталась из стороны в сторону, но тело окоченело. Тогда я подобрался к нему сзади – я понимал, что сейчас произойдет.
Он потянулся к пальцам Флаэ, рука которого повисла в воздухе, после того как он бросил тетрадь. Август ухватился за два крайних на левой руке, но не успел сломать их. Я закрыл ладонями его глаза и рванул его к себе. Он не произнес ни звука, он был твердым, словно кусок дерева. Потом я посадил его на стул. Флаэ стоял, разглядывая свои пальцы,- он так и не успел осознать, что случилось.
После этого урок закончился. Флаэ выбежал из класса, и ничего из ряда вон выходящего в этом не было. Вряд ли он отправился в кабинет директора докладывать о том, что случилось, – Август был новеньким, Флаэ должен был понимать, что сам виноват. Но дело было в его повышенной чувствительности – из-за нее он и убежал.
Я вывел Августа в коридор, там было пусто, во всех других классах шли уроки. Я пустил его гулять вдоль стен, как он привык.
– Ты перестал есть,- сказал я.
Я уже давно заметил это, но ничего раньше не говорил.
– Я здесь с испытательным сроком,- сказал он.- В этой школе. У меня здесь испытание. Я не выдержу.
Прежде об этом никто не говорил.
Я спросил его, какой у него испытательный срок.
– Они не сказали,- ответил он.- Они приняли какое-то решение, так они сказали. Но не сказали, какое именно.
Мы не разговаривали две недели, я чувствовал, что надо использовать каждую минуту, пока в коридоре никого нет. Я спросил его, а что они говорили о том, для чего все это. Что он должен делать?
– Должен стараться,- сказал он.- Они сказали, что это испытательный срок. Будет возможность показать, что я могу стать лучше.
– Куда тебя отправят, если ничего не получится? – спросил я.
– Назад в Сандбьерггорд.
Других вопросов я задать не успел. За нами пришла новая женщина-инспектор и отвела нас в церковь. Должно быть, ее попросил об этом Флаэ Биль.
За две недели до этого в отделении для девочек освободили одну комнату, в ней до этого хранили свои вещи рабочие. Через несколько дней приехала она. Ее представили во время утреннего пения псалмов. Нам сообщили, что она среди прочего будет временно присматривать за отделением девочек в жилом корпусе, подобно тому как Флаккедам присматривает за мальчиками. В первый раз прозвучало, что наблюдение Флаккедама является временным.
Больше ничего сказано не было.
Церковь находилась позади парка.
Когда мы пробирались к свои местам, к нам подошла Катарина – неожиданно она оказалась рядом с Августом. Она наклонилась за его спиной и засунула что-то в мой карман. Это было письмо. Я бы не стал сразу читать его, но уже несколько дней от нее ничего не было, к тому же среди такой толпы я чувствовал себя в безопасности, и я тут же развернул его. Оно было совсем коротким, она спрашивала о прогрессивных матрицах Равена.
Я поднял на нее взгляд.
– Августа сюда перевели с испытательным сроком,- сказал я.- Он не знает, на какое время, он не знает, что они про него решили, ему это не выдержать, с каждым днем все хуже и хуже, что можно сделать?
– Надо раздобыть его личное дело,- ответила она.
Мы стояли вплотную друг к другу, зажатые толпой, надеясь, что никто ничего не заметит.
– Если они приняли какое-то решение, то там это должно быть записано,- сказала она.
Как только она это произнесла, рядом мгновенно оказался Фредхой.