Я не двигался с места – терять мне было нечего. У меня не было ничего, чтобы прикрыть ее,- я выбежал в одном свитере. Я ничего не понимал.
Она встала и пошла, я последовал за ней. Мы спустились к озеру, снег и вода слились в одно целое, нельзя было различить, где верх, а где низ, была лишь серая волна между небом и землей. Мы были заперты здесь – это было словно тюремная камера или белая больничная палата. И все же мы были свободны, нас никто не мог увидеть.
Она не повернула головы, мне пришлось наклониться к ней, чтобы разобрать, что она говорит.
– Ну и уезжай,- крикнула она,- к чертовой матери.
– Меня переводят,- сказал я,- это наказание, его утвердил судья, тут ничего не поделаешь.
Она повернулась ко мне, кожа была белой, прозрачной. Она смотрела на меня, словно что-то искала. Потом она дотронулась до моей руки.
– Так это они тебя переводят?
Она продолжала пристально смотреть на меня, это было почти невозможно вынести.
– Я ждала тебя,- сказала она.- У меня ведь есть расписание, я знала, что ты придешь.
Мы шли рядом. Теперь у нас не оставалось больше никакого выбора. И все же это не имело никакого значения. Она чуть не падала, я взял ее под руку. Мы были в глухом лесу, я защитил ее, я закутал ее в несколько одеял. Темнело, мы шли прямо во тьму, к гибели, но это не имело никакого значения.
Всю жизнь тебе кажется, что ты находишься где-то вне или на границе, и ты стремишься внутрь изо всех сил, но похоже, что это все равно впустую. И тут двери неожиданно распахиваются – и тебя возносят к свету.
Она смотрела на меня, на ресницах у нее был снег и маленькие льдинки, это были слезы – она плакала. И плакала она не от ненависти и не потому, что я ее ударил. Я раньше не знал, что так бывает.
– Я думала, ты хочешь уехать,- сказала она.
Я хотел спросить, можно ли ее поцеловать, но не мог говорить, я пытался, но у меня не получалось. И все же, наверное, я сказал это, потому что это случилось. Губы ее потрескались от холода.
В этом поцелуе было все. Все то, о чем мы мечтали, но так и не успели, и все то, чего теперь никогда не будет, потому что я должен уехать и все пропало, в нем было все.
Время остановилось. Я знал, что буду помнить об этом вечно и что они не могут отнять это у меня никогда в жизни, что бы ни случилось, и в это мгновение исчез весь страх.
Навстречу нам из темноты выступил дом – так нам показалось, хотя это мы двигались ему навстречу. Это был один из складов, он был заперт, но всего лишь на висячий замок на петлях, если отвинтить гайку, то петля упадет.
В воспоминаниях Биля рассказывалось о школьных складах. Когда школа выросла до значительных размеров и к ней добавились старшие классы, появилась необходимость вынести те школьные пособия, которые хотя и представляли собой ценность, но больше не использовались, за пределы главного здания – надеялись, что со временем они послужат основой для создания музея обучения в духе традиций Грундтвига.
Света тут не было. На полу стояли ящики и садовые инструменты, вдоль стен – шкафы со стеклянными дверцами. На улице начинало темнеть, и все же за стеклом шкафа я увидел магдебургские полушария, стеклянные реторты и генератор Ван де Граафа. Кроме этого, множество чучел птиц, даже чучело мангуста, вокруг которого обвилась кобра.
Змея была больше мангуста, она уже основательно обхватила его и начала душить. Одновременно она раскрыла пасть, так что были видны ее ядовитые зубы. Животные застыли в момент перед самым укусом.
Я знал, что мангуст победит. Я не просто хотел этого, я это наверняка знал. Ему было что терять – жизнь его была поставлена на карту, а может быть, и жизнь кого-то другого, кого он должен был защищать от змеи,- и он был меньше и стоял спиной к стене. Он был маленьким, юрким хищником, а змея была большой, холодной и невозмутимой. И все же я знал, что у нее нет никаких шансов.
Мы сели на ящики.
– Что нам делать? – спросила она.
Мгновение назад невозможно было представить, что есть выход,- теперь все изменилось. Я объясню ей, что нам надо убежать из школы, это наверняка можно устроить. В интернате Химмельбьергхус кое-кому после побега удавалось продержаться на свободе недели две или даже больше, а у нас ведь все иначе: вместе с ней мы сможем продержаться до конца дней своих.
Вот это я и хотел ей сказать. Вместо этого я сказал нечто другое.
– Август,- сказал я.
Ни за что на свете нельзя бросить ребенка, не погубив себя, ни за что на свете,- это закон, против которого мы бессильны.
Она знала еще до того, как я сказал это, она знала. Никогда мы не были просто вдвоем, никогда не были просто мы с Катариной. Нас всегда было трое, еще до того, как он появился, а я впервые увидел его.
Я рассказал о технических коридорах, о его личном деле. Говорил я не очень много, да это и не нужно было. Она сидела на ящике наклонившись вперед и слушала меня, и те паузы, которые я делал, понимая все, даже то, что я не мог сказать.
Мы сидели там, и я знал, что именно так чувствуешь себя, когда живешь настоящей жизнью. Сидишь рядом с другим человеком, и тебя понимают, все понимают, и ничего не оценивают, и не могут без тебя обойтись.
Потом мы сидели, не говоря ни слова. Я пытался найти решение, пытался придумать, как нам взять Августа с собой, чтобы всем быть вместе. Я видел перед собой двери с замками, разделявшие нас и его: замок входной двери, и на дверях в коридор, и в его палате, и замки в дверцах шкафа, где они держали его верхнюю одежду и ботинки. А затем, когда мы уже доберемся до него,- замки между нами и свободой, замки на той машине, что нам понадобится, и замки, запирающие деньги, которые нам будут нужны. А за ними – все замки мира, бесконечное множество, ни один человек не сможет открыть такое количество, это будет целый ряд непреодолимых преград, которому никогда не будет конца, сколько бы ты ни боролся и как бы ты ни старался.
Стало ясно, что мы пропали, и тут пришло отчаяние.
Однако оно касалось только Августа, а не Катарины и ни в коем случае не меня. Мне было дано все, и никто никогда не сможет отнять это у меня. Нельзя отчаиваться из-за человека, которому все было дано.
Я был уверен, что Катарина подумала о том же, что и я. Что мы в это мгновение думаем об одном и том же, и нам не надо ничего говорить – в этом я не сомневался.
Тут она встала и подошла к окну, и уже по одной ее походке я понял, что ошибался.
– Если бы в школе не было часов,- сказала она,- что бы тогда было известно о времени?
Голос ее изменился – она находилась в другом мире, она была другим человеком. Глубоко внутри нее, одновременно с ней, но все-таки отдельно от нее, жил другой человек, который теперь взял в ней верх.
Это было как с Августом, но все же иначе. Август был то одним, то другим человеком, между ними не было связи, тот Август, который стоял у стены и тянулся к твоим пальцам, не владел собой.
С Катариной все было иначе. Два человека в ней были связаны, они находились в ней одновременно, но одного из них, того, который сейчас взял в ней верх, я никогда не смогу понять.
Я бы мог сидеть с ней рядом до скончания века. Так было и так будет всю мою оставшуюся жизнь. Если бы ребенок, Август, тоже был с нами, я бы мог вечно сидеть там с женщиной.
Я никогда не хотел ничего другого, и потом мне тоже никогда не хотелось другого. Только чтобы мне дали жить и спокойно сидеть рядом с женщиной и ребенком – этого было бы достаточно.
Теперь я понял, что для Катарины все было по-другому. И что она, а может быть, и каждый человек – словно анфилада белых комнат. Через некоторые из них можно пройти вместе, но их бесконечно много, и ни с одним человеком на свете нельзя пройти через них до конца.