Я попробовал отодвинуть назад минутную стрелку. Это у меня не получилось, она словно примерзла, я ничего не мог поделать.
Шестеренка под механизмом была соединена с какой-то механикой, которую так сразу понять было невозможно. Однако было ясно, что она должна быть как-то связана со звонком, который был электрическим, в ящике было реле с маркой производителя, «Традания, Дания», сам механизм был немецким, так что эти часы были результатом немецко-датского сотрудничества.
На шестеренке были деления от одного до двадцати четырех, на каждый час приходилось по двенадцати маленьких отверстий, а в тех отверстиях, которые соответствовали времени звонка с урока или на урок, торчали очень маленькие винтики. Таким образом, часы были сконструированы, чтобы звонок работал с точностью плюс-минус несколько минут.
На дне ящика лежала также маленькая отвертка. С ее помощью я убрал те винтики, которые сейчас, через десять секунд, должны были завершить цикл.
И тут дверь открылась – и вошел Фредхой. Он смотрел прямо перед собой. Затем подошел к окну и посмотрел на улицу. Потом снова пошел к двери.
Он не взглянул наверх, не увидел меня.
Это не было везением. Дело было в том, что ему это не пришло в голову, такая мысль даже не могла у него появиться.
Ни при каких обстоятельствах не могла. Он никогда не искал детей наверху. Они всегда были под ним. Внизу в классе, или внизу во дворе, или внизу в зале, или внизу в церкви,- всегда внизу. Он больше уже не мог поднять голову к потолку и к свету. Во всяком случае, не для того, чтобы увидеть ребенка.
Я посмотрел на него сверху. Так, как я никогда раньше не смотрел на учителя. Я увидел у него перхоть. На голове и на пиджаке.
Он вышел и запер за собой дверь.
Я переставил винтики на весь оставшийся день – их было десять. Теперь из школьного дня и вселенной исчезло десять минут, как будто их никогда и не было. Трудно было удерживаться там, но я себя заставил. Однако, когда я закончил, сил, чтобы слезть вниз, у меня уже не осталось: на последнем отрезке я свалился и сначала не мог подняться. И тут рядом со мной уселся Оскар Хумлум.
Сперва я его не заметил, но он, должно быть, все время был со мной.
– Теперь мы скоро будем дома,- сказал я.
Он показал на мою ногу – она в один миг распухла. Засунуть ее в ботинок не получилось, но носок мне как-то удалось натянуть.
Я сказал ему, что теперь мне пора отправляться домой, с Августом и Катариной,- и не хочет ли он с нами? Что он об этом думает?
Он покачал головой. Может быть, из-за того места ученика на шведском пароме, может быть, из-за чего-нибудь другого. Он собрался уходить.
Я позвал его, он остановился и обернулся.
– Я должен тебе кое-что сказать,- прошептал я.- После того как мы встретились, после того как мы в первый раз посидели в соседних кабинках, прижавшись к батарее, после этого я уже никогда больше не чувствовал себя совершенно одиноким, даже после того, как ты меня оставил. До этого в моей жизни особенно ничего и не было. Но если однажды кто-то ради тебя стоял под холодным душем, чтобы ты сам мог побыть под горячим, ты уже больше никогда не будешь совсем одинок.
Я отпер дверь в коридор и решил, что все пропало.
Дверь в канцелярию хлопнула, и оттуда выбежала секретарша. Я понимал, что сейчас мне придется завести ее в комнату с часами и заставить хотя бы на какое-то время успокоиться, любыми средствами, но больше ни о чем я подумать не успел.
Она меня вообще не заметила. Она перебежала наискосок через коридор и выбежала на южную лестницу, слышно было, как стучат ее каблуки.
За ней из канцелярии вышла Катарина.
Мы немного постояли друг перед другом в этом коридоре – самом ужасном месте из всех возможных,- попав в маленький водоворот времени.
– Я сказала, что какая-то машина разбита,- объяснила она,- машина, похожая на ее машину, я сказала, что какой-то «таунус» задним ходом въехал в нее, что за рулем был начальник отдела образования, потом он уехал, я сказала, что «маскот» смят в гармошку, пусть спустится и посмотрит.
Под мышкой у нее была большая картонная папка. На ней было написано несколько дат, она держала папку, так, что мне их не было видно. Но я знал, что это окажется ноябрь и декабрь 1969 года.
– Если начинаешь лгать,- сказала она,- то постепенно становится все проще и проще.
Август немного пришел в себя. Когда мы открыли дверь, он приложил палец к губам. Он показывал на громкоговоритель.
Я подошел к нему очень тихо. Из него доносился звук, треск, который то усиливался, то пропадал, нельзя было определить, то ли ищут нас, то ли что-то произошло, просто был слышен какой-то шум.
Когда я отошел от него, Катарина стояла у шкафа с архивными документами, разглядывая его.
– Можно его открыть? – спросила она.
Сначала мне показалось, что нет, но потом я все-таки открыл его.
Она нашла наши личные дела. Потом посчитала остальные.
– Шестьдесят,- сказала она.- Они тестируют шестьдесят учеников. Для чего?
– Мне холодно,- сказал Август.
Мы поделили имевшуюся в нашем распоряжении одежду, Катарина дала ему сапоги и колготки, так что осталась в одном платье с голыми ногами, потом она надела мои ботинки, которые я все равно не мог надеть из-за распухшей ноги, Август надел свое нижнее белье, и я дал ему свой свитер.
Из глубины громкоговорителя до нас доносились жалобные голоса. Катарина подошла к окну.
– У Кластерсена был урок с нашим классом в большом зале,- сказала она.
Большой зал был предназначен для игры в футбол, в нем действовало другое время. Чтобы извлечь максимальную пользу из урока физкультуры, для мытья под душем и переодевания Кластерсен использовал перемены до и после урока. Поэтому в большом зале не было звонка, он вел урок по часам с секундомером. Душ и раздевалка находились в главном здании, они были закрыты во время урока, чтобы кто-нибудь посторонний не мог проникнуть туда и что-нибудь испортить или украсть. И вот теперь Кластерсен отправил учеников в душ, а они обнаружили, что главное здание закрыто, поскольку звонок не прозвенел, как ему было положено, и поэтому дежурный преподаватель не отпер двери. Они ждали на снегу, в шортах и спортивных тапочках.
И тут в громкоговорителе раздался голос Биля.
– Андерсен,- сказал он,- поднимитесь, пожалуйста, ко мне в кабинет.
Впервые кто-то разыскивал кого-то по громкоговорителю.
– У него выходной день,- сказала Катарина, – у Андерсена выходной день.
У нее перед глазами не было расписания, и все-таки она это знала, должно быть, она выучила его наизусть.
– Они хотят, чтобы он открыл им комнату с часами,- предположил я.
– Почему они сами не откроют ее?
– Они не могут,- ответил я.- Я сломал ключ, он застрял в замке.
В эту минуту раздался звонок.
Сразу после звонка возникла пауза. Потом настала тишина. Она была почти абсолютной.
Тишины не должно было быть, должны были звучать голоса и шум шагов в коридоре, но мы ничего не слышали – школа будто вымерла. Я видел по лицам Катарины и Августа, что они ничего не понимают.
– Дело в учителях,- объяснил я,- они в замешательстве, звонок прозвенел на десять минут позже. Они не понимают: это звонок с урока или на урок, к тому же ни у кого не было перемены, сейчас они не знают, что делать. Пройдет минута, и все выйдут в коридоры.
– Тут еще и другое,- сказал Август.
Он встал, мой свитер доходил ему до коленок.
– Они боятся выпускать всех во двор. Они знают, какая неразбериха бывает во дворе. На уроках ты как мертвый. Но во дворе все кипит, вы разве не замечали, что дежурный учитель всегда держится в сторонке? Вообще, они могут управлять всем только при помощи звонка. Он как нож, единственное, что может резать. Без него им снова не загнать всех наверх. Сейчас они не знают, работает он или нет. Они боятся отправлять всех во двор.