Поскольку именно дарвинизм стал той наукой, которая повела виды дальше по пути развития все более сложных организмов, микромутаций, которые далее распространялись при помощи обычного размножения. Мир двигался вперед благодаря неординарному, исключительному – микромутациям.
Будничные заботы, рождение детей, их кормление и воспитание – это просто обыденный возобновляемый процесс, тягловый скот для более совершенных мутантов.
Во многих смыслах все словно обрушилось. Современная биология была вынуждена по-новому взглянуть на значение процесса обучения: она более не может объяснять все или хотя бы большую часть явлений исключительно мутациями. И вся физика как будто разваливается: каждая новая теория существует теперь менее чем два года. Когда я стал работать в университете Оденсе, большинство считали, что теория о суперструнах сможет дать окончательное объяснение загадке вселенной. Полтора года спустя, когда я вынужден был оставить работу, эта теория окончательно вышла из моды и на три четверти была забыта, а сегодня Хокинг пишет о ней в «Кратком обзоре истории вселенной» как о маленьком эпизоде в истории физики.
То есть теории живут все меньше и меньше, и большинство из них умирают, так и не достигнув зрелости.
Однако это не касается линейного времени. За сто пятьдесят лет оно заполнило все. И по-прежнему сейчас, когда я пишу эти строчки, кажется, что нет ничего другого, кроме него.
Время в школе Биля было абсолютно линейным.
Это почти невозможно объяснить. Поскольку при этом все дни были одинаковы. Каждый школьный день был похож на другие дни: когда оглядываешься назад, память не может отделить один день от другого.
За исключением последних месяцев, после того, как я встретил Катарину и Августа, и до того момента, когда нас разлучили навсегда,- то время я никогда не забуду.
Все остальные дни были похожи друг на друга. Строго говоря, дни, проведенные в школе, совсем не отличались от проведенных мною в изоляции. Если не считать того, что в изоляции мне не с кем было говорить и действительность поэтому стала распадаться на части.
А в остальном никакой разницы не было. Дни тянулись бесконечной серой линией. Они проплывали мимо тебя, эти дни, самого тебя держали на месте, ты неподвижно стоял, наблюдая, как они проплывают мимо,- и ничего нельзя было поделать.
Где-то в глубине души, возможно, было ощущение, что все могло быть иначе. Что совсем не обязательно все должно быть таким тяжелым, серым и однообразным. Но не было никакого выхода. Пока я не встретил Катарину. Но потом все рухнуло.
Если все дни были похожи друг на друга, если они все повторялись и повторялись и были распланированы на десять лет вперед, то почему же казалось, что время идет, что оно линейно, что время, проводимое в школе,- это своего рода отсчет времени в обратном порядке, что время – это поезд, на котором тебе надо было во что бы то ни стало удержаться?
Мне кажется, что причиной этого была постоянная необходимость достижения успехов. Иначе это объяснить невозможно.
Ведь только внешне один день был похож на другой. По сути своей они должны были быть разными. Это лишь казалось, что все время повторялись одни и те же предметы, одни и те же классы, одни и те же учителя, одни и те же ученики. На самом деле требовалось, чтобы ты каждый день менялся. Каждый день надо было становиться лучше, надо было развиваться; множество повторений в жизни школы существовало только для того, чтобы на одном и том же фоне можно было показать, что ты стал лучше.
Наверное, именно поэтому так важны были цифры. Наверное, именно поэтому Биль так скрупулезно перечислял достижения в своих воспоминаниях, и поэтому существовали оценки, и расписания, и вечные личные дела, и описание прошлого учеников и уровня их знаний, и того, как много раз они опоздали. Школа, по их представлениям, была божественным облагораживающим механизмом. Цифры были свидетельством и подтверждением того, что все получается и что этот механизм работает.
Я знаю, что мне никого не заставить понять это. Объяснить, как наша жизнь тогда была полностью пронизана временем. Даже те, кто в этом участвовал, даже Биль и Карин Эре и все вы, о ком я думаю, даже вы будете это отрицать.
Мне кажется, что мы были у последней черты. Мне кажется, что мы в отношении времени зашли так далеко, насколько это возможно. Нас так крепко держали, как только можно держать посредством часов. На самом деле – так крепко, что если ты не был достаточно толстокожим, то мог совсем или частично разрушиться.
Я чувствовал, что время текло в наших жилах, как кровь.
А если ты заболевал, то ты ломался под гнетом времени, и тогда начиналась болезнь крови.
Порой, когда я не сплю по ночам, когда просто прислушиваюсь к дыханию женщины и ребенка, меня охватывает страх. Я боюсь, что в мире все могло остаться неизменным, что хватка времени не ослабевает.
Надеюсь, что я ошибаюсь. Это мое самое большое желание. Быть в этом полностью неправым.
Я знаю, что были также и другие школы. Но, по-видимому, нигде не было школ с таким представлением о мире, как в школе Биля.
В других местах, в других странах детей держали хваткой времени, какое-то время удерживая их. Но тех детей, которые не смогли это выдержать, или тех, чьи родители не имели средств,- от таких со временем отказывались и детей отпускали.
Но Биль ни от кого не хотел отказываться, в этом была особенность, может быть свойственная только Дании. Они даже думать не хотели о том, что некоторые ученики пребывали в темноте. Они вообще не хотели знать о темноте, все во вселенной должно было быть светом. Ножом света они хотели отчистить темноту добела.
Кажется, что эта мысль почти безумна.
3
Мне постепенно в течение недели снижали дозу лекарства. Гораздо труднее выходить из лекарства, чем входить в него, в общей сложности я не спал и восьми часов за эти семь дней.
Приехавший за мной представитель управления взял с собой полицейского и наблюдателя из Совета по делам детей и молодежи. В этом не было необходимости, но они не знали, в каком я был состоянии, они чувствовали себя неуверенно, поэтому на меня надели наручники.
Все происходило в самой школе: управление всегда проводило очную ставку таким образом – как можно ближе к месту совершения преступления.
Им пришлось занять один из классов, чтобы все могли поместиться. Кроме Биля, Карин Эре и Фредхоя и представителей Министерства образования присутствовал Стуус, в качестве председателя учительского совета, а также два представителя родительского комитета, выпускник теологического факультета Ore Хордруп, Хессен, Флаккедам, мой опекун из Совета по вопросам охраны детства Йоханна Буль, городской врач, Астрид Биль и женщина, которой я прежде не видел, но которая, по-видимому, была юридическим представителем Управления по делам детей и молодежи; всего я насчитал шестнадцать человек плюс Катарина, я, наблюдатель из Совета по делам детей и молодежи и полицейский. Объявили, что начальник Копенгагенского отдела образования Баунсбак-Коль, который также должен был присутствовать, сообщил, что, к сожалению, приехать не сможет.
Столы были поставлены так, что с обеих сторон кафедры ими было огорожено небольшое пространство, одно из которых предназначалось Катарине, а другое мне. Биль, Карин Эре и Фредхой сидели у самой стены, представители управления сидели у окна спиной к свету. Через некоторое время после начала в дверь очень тихо вошел Хумлум и пробрался на задний ряд.
Говорили в основном представители управления, они сказали, что это не судебное заседание и не допрос, это всего лишь неформальное слушание с целью окончательного прояснения некоторых спорных вопросов.